Бегство. Документальный роман

Изначально в мои обязанности входила уборка палат, боксов и туалетов, смена белья и тому подобное, но все изменилось, когда меня взял под крыло старший медбрат, которого звали Марат В. Марат в свое время учился в Первом медицинском институте, но учебу бросил. Ему было за тридцать, он происходил из семьи дипломатов и вырос в элитарных условиях. Своей внешностью Марат поразительно напоминал Лермонтова: небольшие карие глаза, взгляд одновременно бесстрашный, меланхоличный и насмешливый, высокий лоб, немного пухлые щеки и завитые гусарские усики. Поначалу, видя, как уверенно и обходительно Марат обращается с пациентами, я принял его за молодого врача. И в самом деле, он был умен, эрудирован и хладнокровен, и сами врачи частенько прибегали к его помощи. Марат был острослов и прекрасный рассказчик, обладал неиссякаемым запасом анекдотов. Анекдоты про Брежнева он рассказывал, вернее, изображал, разыгрывал в лицах настолько блестяще, что я по сей день развлекаю своих студентов мизансценами из сокровищницы медбрата Марата. Брежнев едет в аэропорт, собирается лететь в Индию на встречу с Индирой Ганди. Вдруг его референт замечает, что у генсека ботинки непарные. «Леонид Ильич, – шепчет он, – тут небольшая проблема. У вас один ботинок черный, а другой коричневый». – «Да вот и сам вижу, – невозмутимо отвечает Брежнев, – но у меня дома точно такая же пара». Марат нередко отделывался анекдотом вместо того, чтобы отвечать на вопрос. Это у него был наработанный защитный прием. Он никогда ни словом не заикался о своем прошлом, о родителях или жене. Единственный раз за все это время он рассердился на меня, когда я как-то перерыв спросил, почему он бросил мединститут. «Больше никогда об этом не спрашивай!» – буркнул Марат и свернул шею недокуренной сигарете.

Пожелай какой-нибудь драматург сочинить трагикомедию в духе «На дне» Горького, но из советской жизни, нефрологическое отделение 52-й больницы послужило бы ему богатым источником материалов. События такой пьесы развивались бы на фоне палат с тяжело больными и умирающими почечниками. Действующие лица представляли бы собой череду харизматических персонажей, многие из которых, подобно самому Марату, искали в больнице убежища от невыносимой советской жизни. Среди персонажей пьесы была заведующая отделением доктор Роза Иосифовна Гордон, мудрая пожилая еврейка с желтовато-седыми букольками и меланхоличным глазами черноморской камбалы; были там и нянечка-алкоголичка Муза, отсидевшая за недостачу в винном магазине, где она когда-то работала продавщицей, и кроткая медсестра Антонина, регулярно «жалевшая» пациентов мужского пола. Все обедали вместе в комнате младшего медперсонала; на обед сотрудники приносили что-то из дому, но обычно это дополнялось мясом и овощами, украденными поварихой с больничной кухни. На середину стола обычно ставилась миска с картофельным пюре, в которую все по очереди запускали ложки – как в деревенском доме. А через дорогу, на другой стороне улицы Маршала Бирюзова, была наша квартира, протекала совсем другая жизнь в ином измерении.

Возможно, другого подмастерья-медработника бы оттолкнула такая обстановочка. Но мне, наоборот, все это страшно нравилось. Эти люди приняли меня как своего. В нефрологическом отделении были врачи-евреи, но среди младшего медперсонала не числилось ни одного. Ни с какими проявлениями антисемитизма в этой среде я не сталкивался, а вот покровительство Марата было для меня подарком судьбы. К тому же, я просто любил свою работу, любил пациентов. Натаскав меня, Марат расширил список моих обязанностей, и теперь я носил анализы крови и мочи в больничную лабораторию, готовил для стерилизации шприцы и иглы и даже, под присмотром старших, научился брать кровь на анализ. Занятнее всего протекали понедельники. Марат долго и тяжело приходил в себя, страдая похмельем после гудежа на выходных. Маясь головной болью, в самом мрачном расположении духа, он сидел на металлическом табурете в процедурной, курил «Мальборо» (он признавал только американские сигареты, которые получал через родителей и старшего брата, тоже служившего в Министерстве иностранных дел), курил и сиплым голосом раздавал мне указания: «Длинные иглы клади сюда. Капельницу, капельницу, говорю – вон туда». В таком похоронном настроении (а он нередко продолжал пить и в будни), Марат снова и снова пытался отговорить меня от затеи с мединститутом.

– Наша славная советская медицина – сплошное свинство, туфта голимая, – гнусавил он. – Неблагодарная работа, и зарплата смешная, вот разве что еврейские мальчики-идеалисты вроде тебя на это покупаются. Я когда-то тоже был таким дурачком, только без пятого пункта. Так что ты уж поверь на слово.

Марат употреблял всем известное в те годы выражение «пятый пункт», которое относилось к графе в паспорте и анкетах, где указывалась «национальность».

– Но мне нравится работа, и пациенты нравятся, – возражал я.