Бегство. Документальный роман

Скажу без обиняков, что мне еще не довелось встретить семнадцатилетнего юношу или семнадцатилетнюю девушку, которые бы рвались в почвоведы. Обыкновенно подача документов на факультет почвоведения являла собой компромисс между желанием учиться в самом престижном ВУЗе страны и тягой к естественным наукам, природе, путешествиям. Мой личный выбор определили два фактора. Во-первых, на первых двух курсах будущим почвоведам преподавали широкий круг естественнонаучных дисциплин, что в принципе не исключало возможности перехода в медицину после эмиграции. Во-вторых (а это было решающим фактором), существовало мнение, что примерно из ста абитуриентов на факультет почвоведения ежегодно принимали одного, а то и двух евреев. Основатель и тогдашний декан факультета, профессор Глеб Всеволодович Добровольский, славился своим либерализмом, и среди преподавательского и исследовательского состава были очевидные евреи и скрытые евреи. Одним из светил советского почвоведения был основатель Института агрохимии и почвоведения в Пущино, профессор МГУ Виктор Абрамович Ковда. Судя по всему, еврейская процентная норма, бывшая в царской России официальной, потом почти исчезнувшая после революций 1917 года, и возвращенная в послевоенные советские годы уже в негласной форме, на факультете почвоведения была выше, чем на других факультетах. Есть у меня, решили мы с родителями, есть шанс поступить в Московский университет.

Выработали мы и запасной план. Если я все-таки не поступлю «в университет» (в те годы выражение «в университет» само по себе предполагало МГУ), в августе я подаю документы в Московский автомобильно-дорожный институт (МАДИ). А уж туда-то меня наверняка должны были принять. В последние десятилетия существования советского режима вездесущие инженерные ВУЗы, за исключением особо престижных или стратегических, служили пристанищем еврейской молодежи. «Если ты аид – то иди в МИИТ, гласила окрашенная на еврейский лад народная молва. – Ну а если гой – то иди в другой». («А ид» на идише означает «<один> еврей», «гой» на иврите и идише – «иноверец», «нарушающий Заветы», в простом употреблении – «не-еврей»). В «промокашке» (Институт нефти и газа им. Губкина), в «текстильном», «водном» учились дети знакомых отказников. Эти юноши и девушки вряд ли собирались добывать полезные ископаемые, руководить ткацкими мануфактурами или же строить теплоходы. В Московский электротехнический институт связи, который в свое время закончили его родители, осенью 1983 года поступил мой лучший друг Макс Муссель. Меня воротило от мысли, что и мне суждено пополнить ряды советских инженеров, однако обязательно нужно было найти надежное пристанище. Вот как случилось, что середине выпускного года мне пришлось расстаться с мечтами о медицинском и готовиться к экзаменам на факультет почвоведения МГУ, а в качестве запасного варианта рассматривать Автодорожный институт.

5 июня 1984 года мне исполнилось семнадцать лет. Я заканчивал десятый класс. В июне в советских школах проходили выпускные экзамены. Экзамены у нас были по восьми предметам: русский язык и литература, биология, химия, иностранный язык (английский), история, математика и физика. На чаше весов была золотая медаль, к которой я рвался на протяжении всех старших классов. Последним экзаменом была физика, и физика всегда давалась мне труднее остальных предметов. Чтобы получать по физике пятерки, мне приходилось корпеть над учебниками, а десятом классе я еще и занимался с репетитором. Это был физик-отказник, кроткий интеллигент, уволенный из академического института и зарабатывавший на жизнь частными уроками, натаскиванием абитуриентов, в основном недорослей из богатых торгово-промышленных семей. С нас он брал номинальную сумму. Ко времени выпускных и вступительных экзаменов я знал учебник физики наизусть, мог не задумываясь решить любую задачу в пределах школьной программы. Все предыдущие выпускные экзамены я сдал на пятерки, и утром решающего дня, садясь в автобус через дорогу от гранитной головы академика Курчатова, я ощущал тяжесть золотой медали в своей ладони.