– Ох уж эти творческие личности! Всё у них по вдохновению, – инспекторша с томным хохотком поворачивается к учительнице литературы, которая прячет глаза и комкает носовой платочек. – Ну, думаю, вопрос по термодинамике вы знаете назубок, – продолжает она, делая еще шаг вперед. – Давайте-ка побеседуем о более увлекательных вещах, о строении атома.
Я отвечаю две или три минуты подряд, слегка волнуясь, и в какой-то момент оговариваюсь – называю нейтроны электронами, но тут же поправляюсь. Инспекторша останавливает меня кивком и снисходительным взмахом руки.
– А молодец, Шраер! – говорит она нашей физичке. – Чуть ошибся, но, правда, сразу исправился. Дополнительные вопросы у нас будут?
Молчание. Я жду секунд двадцать, потом иду к столу, за которым сидит комиссия. Кладу билет на стол, произношу обморочное «спасибо». Просто не верится – я сдал физику, все позади! Я уже направляюсь к двери, вот горячая левая рука уже ложится на дверную ручку, но тут в спину бьет фраза:
– Шраер, постойте.
Голос инспекторши.
– Я вас, кажется, еще не отпускала. Есть у меня для вас дополнительный вопросик.
Я возвращаюсь к доске.
– Не могли бы вы рассказать экзаменационной комиссии, как устроена люминесцентная лампа? Какие законы физики положены в основу ее работы?
Этого мы едва касались на одном уроке в десятом классе, а подробно вообще не проходили. Такие вопросы задают, чтобы завалить. Тут меня окутывает серый туман. Смутно помню, как что-то говорил про частицы, которые движутся в газообразной среде, говорил, опираясь скорее на интуитивные догадки, чем на школьные знания. Потом мы с одноклассниками еще целый час торчали под дверью кабинета физики. Наконец нас пригласили войти, мы сели за парты, физичка принялась зачитывать оценки. После каждой фамилии она называла три отметки: за год, за выпускной экзамен и оценку, которая пойдет в аттестат. Когда она зачитала мои отметки: «Пять, четыре, пять», по классу пронесся вздох всеобщего недоумения. У меня за спиной прошелестел голос Алины: «Остался без медали».
Казалось бы, годы двойной жизни отказника должны были закалить меня и подготовить к такому поражению. Скептики еще задолго до экзаменов говорили: сыну отказников золотую медаль ни за что не дадут. С логической точки зрения, зачем было советской системе награждать своих внутренних врагов и отступников? Родители тоже предупреждали меня, что на экзаменах возможен какой-нибудь подвох, ловушка, провал. Но такие аргументы обычно воспринимаются холодным рассудком, когда шок потрясения миновал, и ты понимаешь, что возврата нет. Еще только утром, по дороге на последний выпускной экзамен, я ведь действительно думал, будто медаль в кармане. Я и представить не мог, что весь мой план рухнет буквально на пороге успеха. Сейчас все это, наверное, воспринимается как чужой надрыв, как мелодрама. Но ведь мелодрама – это манера изложения, а не само реальное ощущение происходящего. А на самом деле я был потрясен и шокирован, и даже не потому, что два года напряженной учебы вдруг показались напрасными. В тот день на выпускном экзамене по физике я испытал шок от собственной беспомощности. Унижение усугублялось жестокой абсурдностью того карательного сценария, который советская система разыграла, чтобы публично наказать нашу семью. А ведь это был всего-навсего школьный выпускной экзамен! Какое им вообще дело до семнадцатилетнего еврейского мальчика и его аттестата? Неужели советская системы настолько нас ненавидела, что была готова лишить меня несчастной золотой медали, в которой не были ни грана золота?