Бегство со Светлого берега

Дважды Славу пытались определить в дневную школу для детей с запоздалым развитием, первый раз, когда ему исполнилось шесть лет, и еще раз после ухода отца. Обе попытки провалились; доктор сказал, что обучение Славы возможно только в интернате, но при этом не дал никакой гарантии на «выздоровление» — слишком сильна могла оказаться болезнь, чтобы суметь справиться с ее последствиями. И тогда за дело взялась бабушка; под ее мягким, но неослабным давлением Слава был постепенно обучен простейшим навыкам жизни в обществе; он научился уступать дорогу соседу в коридоре, не входить в лифт, пока в нем никого нет, вытирать ноги о половик. Он по-прежнему тихо бурчал под нос за игрой, но дикие приступы смеха становились все реже, случаясь теперь лишь под действием испуга или нового впечатления.

Слава любил рисовать. Каждый день он по нескольку часов занимался рисованием, а ночью бабушка просыпалась иногда от глухого непрерывного ворчания, шедшего от окна; она знала, что это Слава стоит за шторами, привлеченный светом неоновых ламп с улицы. Подруги поддерживали веру Валентины Матвеевны в художественный талант ее сына (разве не были безумны Ван Гог или Утрилло?). Но увлечение прошло; альбомы и карандаши лежали нетронутые в верхнем ящике письменного стола. И тогда неутомимая бабушка сумела привить кое-что к пустым, как утверждали врачи, клеткам Славиного мозга — она научила его читать. Теперь он часами читал вслух тихим монотонным голосом; читал из любой книги, которую вкладывали ему в руки, не выказывая ни одной из них предпочтения. Русские народные сказки, «Робинзон Крузо», «Сказки для самых маленьких» доставляли ему, казалось, одинаковое удовольствие, а однажды его матери пришлось отбирать у него путеводитель по Ленинграду, который ему дали по ошибке вместо «Тысячи и одной ночи». Слава, очевидно, мог быть обучен всему, но ничего не мог делать осмысленно.

Высшим достижением бабушки было то, что она выучила Славу играть на пианино. Ее метод был примитивен до гениальности: грубые его лапищи она располагала поверх своих слегка изогнутых рук, а затем снова и снова проигрывала несколько музыкальных тактов. Потом она убирала свои руки из-под Славиных ладоней, оставляя кончики его пальцев на клавишах. Превосходный Славин слух и чувство ритма доделывали остальное, и скоро у него сложился свой репертуар, в который вошли и «Дубинушка», и «Тихая ночь», и все эти вещи он мог сыграть «и левой рукой тоже» — бабушка не упускала случая подчеркнуть этот факт, имея при этом в виду, что каким-то образом она научила его переходить с тоники на доминанту и обратно. Теперь женщины тешились надеждами на его музыкальный талант. Еще маленькой девочкой Валентину Матвеевну водили слушать Пахмана[59], когда он исполнял Шопена в Петербургской консерватории. Запомнила она только, как Пахман дергался на стуле перед роялем, вызывая у публики смех своими ужимками. Бедный Пахман был сумасшедшим. Но ведь это не помешало ему стать великим пианистом, не так ли? Нашли учительницу, которая, как говорили, имеет опыт обращения с «трудноуправляемыми» детьми. Слава сыграл перед ней шесть выученных пьесок и ждал, как обычно, взрыва восторга. Когда же учительница молча взяла его за предплечья и попыталась показать правильное положение рук перед взятием аккорда, Слава с силой вырвался от нее и вновь проиграл весь свой репертуар, не переставая мотать тяжелой головой и издавая резкий, пронзительный смех. А когда она попыталась как-то ввести в рамки его буйную, хотя и ритмичную в основе игру, отстукивая темп карандашом по корпусу пианино, Слава, оскалив зубы, вырвал у нее карандаш и разломил надвое. После этого случая даже бабушка не могла выучить его новым вещам, хотя старые шесть он продолжал время от времени играть, и когда мать приходила с работы, ей навстречу неслись звуки «Чижика-пыжика», и она знала, что за дверью комнаты два смеющихся лица ждут ее поцелуя. В этом была ее радость, и ее боль, и привычка тоже.