Бегство (Ветка Палестины - 3)

Эли сел в раздумьи на табурет, протянул руку к телефонному шнуру и, скорее машинально, чем осмысленно, выдернул штепсель. Наконец, произнес раздумчиво: - Понял я, в какой стране живу, когда на моих глазах добили Илью Эренбурга. Об этом последнем стрессе Ильи Григорьевича не знает никто, даже его биографы. Хотите, с него и начну?.. Было это, если не ошибаюсь, в шестьдесят четвертом. Приближалось двадцатилетие со дня окончания войны. Центральный радиокомитет ожил - юбилей! Мне, конечно, задание: организовать выступления писателей, внесших наибольший вклад в дело победы. Я прикинул: Илья Эренбург, Константин Симонов, Василий Гроссман, далее мелкие пташечки. Кинулся туда-сюда. Василий Гроссман умирает в Боткинской - добили. Симонов цветет, легко договорились по телефону. Илья Эренбург - человек с характером, согласится или нет? А без него передача о войне, как "пулька" без козырного туза. Отправился к нему на дачу. В Новый Иерусалим. Заручился его согласием. Все подготовил, отправил план по начальству... Вызывает меня ЛАПА, был такой главный на радио - Лапа у него тяжелая, - острили мы, - от того и фамилию такую Господь дал, Лапин! - и как кистенем по голове: "Ты кого тащишь к микрофону? Чтоб и духа не было! Ни самого Эренбурга, ни о нем". Как? Почему? Никаких доводов. Снять имя и - всё!

Отправляюсь в Новый Иерусалим. Появляюсь на даче. Лица на мне нет. Рассказываю обо всем Илье Григорьевичу. Он выслушал молча без удивления. Трубку зажег, долго раскуривал. Затем сказал с печальной улыбкой: "В какой раз переписывают историю". И свое решение. Он как бы ничего не знает, приедет к передаче вовремя. Если внизу не будет пропуска, он тут же, у парадного подъезда, устроит пресс-конференцию иностранных корреспондентов. Пойдет на скандал. Потом взглянул на меня с беспокойством: "Вас могут выгнать. Вы готовы к этому?"

"Конечно!" - воскликнул я с показным энтузиазмом, чтоб не выдать, как боюсь лапиных... И вот час в час жду у входа машину Ильи Эренбурга. Простоял, ожидаючи, часа три. Не появился Илья Григорьевич. Узнал вскоре, Илья Эренбург выехал в Москву, в дороге почувствовал себя плохо, вернулся с полпути на дачу и уже не поднялся...

Начиная разговор, Дов и понятия не имел, как разволнует Эли тема "переписанной истории". Потер тот вспотевшие ладони, встал, снова сел.

- До этого дня, Дов, я жил в некоем иллюзорном мире... В предельно обнаженном виде этот мир описал Солженицын в рассказе "Случай на станции Кречетовка". Тем лейтенантом на станции мог стать и я.

И вдруг история с Ильей Эренбургом, без которого для меня, книжника, просто нет истории войны. Она поразила меня в самое сердце. Кто нами правит? Что у них за душой?... Сейчас уже никому не интересны фамилии этих паханов "зрелого социализма", холуев Иосифа Прекрасного... Сусловы ли, лапа или иные лапы загребущие. Любопытно другое: шел 1964 год, осенью уголовная "номенклатура" выбросит Хруща на помойку. Вот с чего начался окончательный развал страны, гангрена, поставившая Россию на край гибели. С фальсификации исторической правды. Орвелл попал в десятку!

Дов почесал нервно затылок. Эли помолчал, решив, что Дов хочет что-то сказать. Но Дов лишь кивнул, мол, это ты в точку насчет фальсификации истории. Сам видишь. Там Илью Эренбурга задвигают, тут Могилу подымают. Всюду так...

- В тот год я перестал быть "совком" Дов, расстался с шорами, - после паузы продолжил Эли. - Словом, опять стал свободным австралийцем. Я рос счастливчиком. По льду Ладожского озера меня увезли... в Австралию. Даже евреем я стал в самом облегченном варианте, с русской фамилией. "Если не возьмете псевдонима, - убеждал моего приятеля поэт Борис Слуцкий, - вы будете каждую игру начинать без ладьи. Достаточно ли вы сильны для этого?"

А меня проблема псевдонимов миновала. Среди боссов радио и телевидения зоологических антисемитов было не так много. Большинство держалось формы. Будь я Гурштейн, меня бы и на порог не пустили. Но Герасимов? Фамилия была "радийна", как тогда они говорили. Я хорошо рисовал, интересовался архитектурой. Кончил архитектурно-строительный институт, а позднее, уже журналистом с именем, литинститут. Объехал мир. В Белостоке у меня произошел однажды интересный разговор с польской еврейкой, вернувшейся из сталинских лагерей. Она ненавидела всё и вся. И вдруг говорит мне: "Русских жалко. Народ-то хороший..." - "Чем? - спрашиваю с вызовом. А она: - "Пожили бы с поляками..."