Бегущая в зеркалах

За обедом, радостно вдохновленный Готтлиб, не заметил необычной веселости Ванды, граничащей с истерикой и не удивился осторожной деликатности Вальтера. Только потом, уединившись с компаньоном в саду, он понял, к чему осторожно вел его мудрый наставник, мгновенно ставший врагом. Вальтер хотел отнять у Готтлиба дочь! Намеками обрисовывая ситуацию и все туже сжимая кольцо аргументов, он неумолимо двигался к цели, приставив, наконец, «дуло» прямо к испуганному, затравленно колотящемуся сердцу Готтлиба:

– Я знаю, что большей жертвы от тебя не смог бы потребовать, и понимаю, что становлюсь в твоих глазах убийцей. Но иного выхода нет. Племянница Франсуаз не может здесь остаться навсегда да и как? Кто ты этой девочке – «дядя»? След твоей бывшей дочери в санатории исчезнет – она «умрет» от тяжелой болезни. Мы сделаем так, что Тони удочерят хорошие люди. Позже, когда все утрясется, я уверен, мы найдем способ вернуть вам девочку. Но пока погоди. Потерпи, прошу тебя… Тем более, что есть и другие проблемы…

31

Но Динстлер не слышал больше ничего, отгородившись непроницаемой стеной оцепенения. Натан поспешил скрыться, заметив приближающуюся Ванду. Она нервно, ошибаясь пуговицами, застегивала на ходу плащ, талые ручейки слез, размывали по лицу фирменную косметику новой шоколадно-золотистой гаммы. Ванда была в истерике, проклиная мужа и ту минуту, когда он вздумал прикоснуться к дочери, они обвиняла его в сатанинской гордыне и намеренном желании избавиться от ребенка. Муж ничего не возражал – ни слова в утешение или оправдание. Он смотрел жалобно и боязливо, даже не пытаясь защититься. Он был разбит и повержен.

– Ты права во всем, Ванда, – я – чудовище. Но самого страшного ты не знаешь. Ужасно не то, что я сделал. – Я не мог не сделать этого. Преступна моя недогадливость – ведь делая это, я должен был знать, что Ее у меня отнимут. Ее всегда у меня забирают… Одно и то же – всегда одно и то же, как ни крутись. Мне даже не хочется больше жить – скучно. Навязчивый, бесконечный кошмар – находить и терять, находить – и снова терять. Не помню, кому за какие грехи уготовлена в аду подобная казнь…

Ванда не совсем понимала о чем говорит ее муж, он был потрясен и сражен, разделял с ней боль – и на этом спасибо. Они вместе, они заодно, а значит – обязательно найдут выход.

Динстлер почувствовал себя героем, принявшим основной удар на себя с того момента, как в запале гордого противоборства предложил выход – побег, идею, более заманчивую, чем осуществимую. Они должны исчезнуть, раствориться, обрубить все концы, а, всплыв на поверхность где-нибудь в Мексике или Америке, начать новую, совсем другую жизнь, возможно, выращивая кукурузу в каком-нибудь захолустном уголке южного штата.

О конкретном осуществлении сложной процедуры тайного переселения Динстлер и Ванда имели весьма расплывчатое представление, подчерпнутое из криминальных фильмов. Они явно нуждались в поддержке. К несчастью Остин – единственный человек, на которого можно было положиться, находился в каком-то бесконечно затягивающемся туманно отъезде, а Натан категорически отверг саму идею побега.

– Забудь об этом, Готтлиб. Поверь – мне не раз приходилось сверкать пятками под носом судьбы – это было и не просто и не весело, – он поскреб затылок и скорчил кривую гримасу – явно окислившийся, неудавшийся вариант иронической усмешки. – Я-то вообще, несколько другой породы, да к тому же – был один. Ты – не вытянешь. Шанс в лучшем случае, при самой тщательной проработке, 50 на 50. Представь, а это очень реально – ты теряешь жену или дочь. Тебя самого, как золотого тельца, они скорей всего, поберегут, но с семейством, я думаю, церемониться не станут, используя как способ давления – приемы-то стары как мир. Ну и каков ты будешь тогда, доктор Динстлер?

– Но ведь 50% все-таки за меня. Это щедрый шанс. Я чувствую, вернее, точно знаю, что не выберусь из этой ямы уже никогда, если сейчас позволю себе сдаться, – Йохим говорил медленно, ощущая ответственность каждого слова. Они стояли на краю альпийской полянки, представлявшей апофеоз весеннего цветения такого размаха, изобретательности и щедрости, что мысль о неком высшем художественном замысле приходила сама собой.

– Натан, я решил бесповоротно. Возможно, мне придется пожалеть, что пренебрег твоим советом. Прости. Боюсь, ты не сможешь понять меня до конца, до той темной середины, в которой я и сам ни черта не смыслю. Потому, что именно там скрывается несговорчивый, тупой, жадный и такой сентиментальный собственник под названием «отец»…»

– Ладно. Тебе решать. Переубеждать и мешать не буду. Но и поддержки не жди, – заключил он, твердо посмотрев в глаза Динстлеру. И занялся рассматриванием гор.