Бегущая в зеркалах

Ванда танцевала с журналистом что-то жгуче-темпераментное, бразильское – с перехватами, вращениями, игрой бедер и плеч, когда краем глаза подметила новую пару, подошедшую к их столику. Дама заняла предложенное ей место, а мужчина остался стоять, уставившись на зашедшуюся в танце Ванду. Каков же был восторг Ванды, когда она узнала в наблюдателе профессора Вернера, взирающего на нее с жадным восхищением. Да, он сразу узнал ее, а она, если честно, с трудом – таким постаревшим и вылинявшим показался Ванде ее бывший кумир. А его жена! Если бы тогда, брошенная Ванда знала, к какой каракатице умчался ее возлюбленный, она страдала бы меньше, торжествуя победу. А потом он и сам, пригласив мадам Динстлер на танго, шептал ей в щеку, как скучал и тосковал, переживая разлуку, и как надеялся на продолжение связи. Ну, уж нет! Дудки – нужен он ей теперь… А все-таки приятно! Его заигрывающая любезность со знаменитым Готлом, его растерянность нежданного сюрприза, скрывающая запоздалые сожаления…

«Есть-таки справедливость на этом свете! Благодарю тебя, святой Флориан», – перекрестилась Ванда, обнаружив на палубе расположившегося в шезлонге под зонтиком Готла. Он тоже оделся в белое и, держа наготове алое махровое полотенце, глядел, как выкарабкивается из детского бассейна-лягушатника карапуз, опоясанный надувным резиновым кругом. Кристиану исполнилось пять. Это был смышленый и чрезвычайно подвижный мальчик, задира и командир, неизменно выходящий победителем из любых потасовок со сверстниками и даже старшими по возрасту. Кристиан уже освоил маленький двухколесный велосипед, прекрасно плавал в садовом бассейне и выпросил у отца целую игрушечную палубу с колоколом и штурвалом, установленную на газоне возле садового бассейна. Там, с компасом на груди и в бескозырке он часто «рулил», отдавая команды грозным звонким голосом. О, если бы Корнелия видела! Вдавленный подбородок, припухший нос, глубоко посаженные глаза – это был ее Ехи, только совсем, совсем другой…

Когда родился яйцеголовый мальчик, Готтлиб облегченно вздохнул: пронесло, искушение ему не грозит. Ванда прижала к груди орущего, сучащего красными ножками младенца:

– Готл, не трогай его, умоляю! Оставь его мне… – она плакала, глотая бегущие ручьем слезы, и муж обнял, прижал их обеих.

– Никогда, никогда больше я не трону нашего ребенка.

И не обманул. Странно: его не удерживали ни обещания, ни опыт, ни размышления – ему просто не хотелось ничего менять. Ему вовсе не хотелось ничего менять в этом лице, уничтожить и переделать которое он мечтал с детства. Какая, собственно, разница? Такой или другой – его ребенок, человек, личность! А нос? – ну и пусть его, этот нос. Не в нем, выходит, счастье.

Сейчас, наблюдая, как брызгается и визжит в бассейне его мальчик, Динстлер не без гордости подмечал, что дети постарше боятся его и никто не смеет отобрать у Криса игрушку, даже свою собственную, приглянувшуюся задире.

– Мама, мама! – увидел Кристиан подошедшую Ванду, – смотри, как я сейчас поднырну! – Он смахнул повисшую на носу сосульку, оттолкнул с бортика чужого мальчишку и громко сосчитав: раз, два, три! – плюхнулся в воду, окатив все вокруг фонтанами брызг.

Ванда засмеялась, беря у мужа полотенце:

– Ну, совсем как ты, Готл, – всегда лезет в самое пекло!…

35

…Они вернулись домой с новыми силами, нехотя приступая к делам, которых было невпроворот. Уже три года на территории клиники возвышался новый корпус – специальная лечебница для людей, страдающих врожденными уродствами, а в отдалении, за небольшим оврагом, в зарослях орешника скрывался виварий, где томились несколько особей человекообразных обезьян и пару десятков собак.

Жизнь клиники, возглавляемой Динстлером, определилась. Не так, как виделось ему в самом начале, но и не слишком плохо, как обещали последующие события. Выбранный компромисс все же оставлял ему некую свободу для фантазий и экспериментов, предохранял от нежелательных последствий.

Покидая клинику, Вальтер Штеллерман убедил-таки Динстлера не предпринимать отчаянных шагов.

– Понимаю, что «санитары цивилизации» предопределили мне участь узкого сектантства: моя судьба подобна судьбе средневекового ученого, живущего между своей тайной лабораторией и дыбой. Я должен прятаться и постоянно балансировать на краю, – уныло пророчествовал Готтлиб.

– Да, Йохим, пока это неизбежно. Хотя, не хочу тебя обманывать, «пока» может оказаться длиннее наших жизней, – не стал разубеждать Натан. – Если бы ты знал, сколько лучших умов человечества существует сегодня в подобном статусе! Могу заверить: всему истинно ценному, создаваемому наукой, уготован удел секретности. Тебе повезло – пока ты будешь с нами, могу гарантировать одно – чистую совесть.

– Ну, не такую уж чистую, – криво усмехнулся Динстлер.

– Думаю, относительность этого понятия беспокоит даже обитателей монастыря. А ты все же – Пигмалион. Почти что Бог. Или сатана. А лучше сказать – и то и другое. Речь идет о пропорциях. Наша задача – свести долю «сатанизма» к минимуму, выруливая к «разумному, доброму, вечному»… Попутного ветра, приятель!