Бегущий по лезвию

— Жалко, — сказал Сантоликвидо. — Начиная со вторника она будет частью Ризы, если я не ошибаюсь. Хочешь ли ты забрать назад свое разрешение на трансплантацию?

Кауфман обдумал это предложение. Он мог запретить Ризе трансплантировать эту личность, но тотчас оценил бесполезность этого шага. В этом случае Риза лишь усилит давление со своей стороны, а она мастер в этом деле. Он знал, что ему придется приспособиться к изменившейся Ризе и что глупо препятствовать ей и контролировать ее.

Он махнул рукой.

— Пускай поступает, как хочет. Но надеюсь, что она все-таки возьмет Y.

— Твоя надежда не оправдается, — сказал Сантоликвидо. Он поглядел на часы. — Мне пора идти, Марк. Я передам тебя технику, который проследит за новой записью твоей личности. Я уверен, ты помнишь, что это была основная причина твоего сегодняшнего посещения.

— Да, — сухо сказал Кауфман. — Весь этот шпионаж был только закуской. А теперь главное блюдо.

Сантоликвидо вызвал молодого серьезного техника по имени Донахью, волосы которого были настолько черными, что, казалось, имели красноватый оттенок. Кроме того, он имел чудовищно густые черные брови, сросшиеся на его чрезмерно белом лбу. Кауфман попрощался с Сантоликвидо и поблагодарил за услуги, пожелав увидеть его на следующий день на Доминике.

— Не могли бы вы пройти сюда?.. — сказал Донахью.

Вскоре Кауфман покинул складскую секцию здания и вернулся в привычную его часть — приемные кабинеты, где производилась запись личности. Здесь не было ничего похожего на тщательно поддерживаемый полумрак центрального зала. Все было ярким, блестящим и сверкающим, мерцал кафель, и даже воздух, казалось, был насыщен светом. Это было место, куда приходили покупать бессмертие, и его блеск отражал настроение тех, кто был достаточно богат и целеустремлен, чтобы сохранить свою личность для будущих трансплантаций.

Он был здесь много раз. Он сделал уже ряд записей, начав записываться еще молодым и беспокойным двадцатилетним юношей. Как он узнал, все эти записи существовали в каких-то далеких, но все же доступных архивах. Биограф, имей он достаточно влияния, мог бы проследить его развитие и становление с юности до полной зрелости, шаг за шагом. Теперь к этому набору будет добавлен самый последний Марк Кауфман.

Почти год он не появлялся здесь, и ему было что добавить к записям своей личности. Этот год был более богат событиями, чем другие, и был отмечен смертью его дяди, сложными отношениями с дочерью, несколькими приключениями с Еленой Вольтерра, а теперь, перед самой записью, целым букетом новых ощущений — погружением в личность дяди, а также в три женских личности. Эти последние события оставили в нем самый глубокий след, и теперь они станут потенциальной собственностью будущего реципиента его личности.

— Не могли бы вы лечь вот сюда? — спросил Донахью.

Кауфман прилег. Процесс Шеффлинга имел две фазы — запись и трансплантацию, причем процесс записи был чрезвычайно прост. Все, что составляет человеческую душу: надежды и желания, триумфы и поражения, радости и боли — не что иное, как серия электромагнитных импульсов, одни из которых оттенены разного рода шумами, другие ясны и доступны. Вся прелесть процесса Шеффлинга состояла в том, что он давал возможность мгновенного механического копирования всей этой паутины электромагнитных импульсов. Перелет личности из головы на пленку, как пролет луча света через пропасть. Жизненный опыт трансформировался в информацию, которая могла быть записана плотностью несколько мегабайт на квадратный миллиметр на магнитофонную пленку. Ту же информацию можно было записывать и хранить на кристаллах. В принципе, это было все. Трансплантация, являющаяся, по сути дела, накладкой этой информации на живой человеческий мозг, была более сложна и требовала специальной химиотерапии реципиента.

Телеметрические устройства уже были подготовлены. Кауфман глядел на путаницу проводов. Сенсоры анализировали его физическое состояние, измеряли ток крови через капилляры мозга, смотрели в зрачки, регистрировали количество выделяемой влаги, изучали процесс пищеварения и мочеполовую систему.

— Вы долго у нас не были, — заметил Донахью, делая запись в его карту.

— Да, не был. Дела.

Техник покачал головой.

— Были заняты и не могли записать свою личность! У вас, наверное, и впрямь очень важные дела. Вам ведь вряд ли понравится, когда вы очутитесь в качестве трансплантата в чьем-нибудь теле и обнаружите, что целый год жизни исчез из ваших воспоминаний.

— Абсолютно верно, — сказал Кауфман. — Невыразимо глупо забывать об этой обязанности.

— Ну, теперь все будет в порядке. Мы надеемся, что вы будете посещать нас в будущем более регулярно. Вот так, а теперь поднимите голову, чуть-чуть, так… так…

Шлем был на месте. Кауфман ждал, стараясь, как обычно, определить, когда его душа выпрыгнет из головы, оставит свой отпечаток на пленке и вернется на свое место. Но, как всегда, он ничего не ощутил. Его самосозерцание было нарушено голосом техника: