Бей или беги

Томасин повезло, что она была не в лесу, а мялась посреди коридора перед запертой дверью. Сердце стучало так громко, что на его барабанную дробь к ней сбежались бы неупокоенные мертвецы со всей округи. Впрочем, смерть избавила бы ее от стыда, смущения и раскаяния за содеянное. Она уже и сама поняла, что идея — дрянь, но отступать было поздно. Она кое-как успокоила разбушевавшееся сердце, выровняла дыхание и постучала таким образом, как ей наказала красотка.

Лязгнул замок, и перед девушкой разверзлась бездна. Она шагнула в темный квадрат дверного проема. В темноте прозвучал голос — сухой и требовательный. Девушка отметила про себя, что при таком-то приеме той красотке не позавидуешь.

— Ты опоздала.

Томасин молчала — она боялась выдать себя, ведь Малкольм сразу ее узнает. Пока мрак окутывал ее, как вуаль. Она нерешительно двинулась вперед. Сердце снова пустилось в галоп, ускоряясь с каждым неловким шагом. В голове зашумела кровь. Ей хотелось развернуться и убежать, пока еще не поздно. Но она уже была внутри — в логове зверя, а значит, момент отступать был упущен. Промедление теребило и без того напряженные нервы.

Томасин затаила дыхание, дожидаясь, когда Малкольм сделает свой ход, хотя имела смутное представление о том, каких именно действий от него ждет. Он не торопился. Воздух между ними колыхался от ее рваных, частых выдохов. И в свинцовой тишине она четко различила шорох одежды при его движении. Большая, горячая ладонь легла ей на предплечье и скользнула вверх, к плечу, пока не замерла в дюйме над кожей. Кажется, он заподозрил неладное. У бывшей хозяйки этого наряда точно не так выпирали кости, не было столько застарелых шрамов. Томасин ощутила вибрацию шагов по полу.

— Дайана? — с сомнением, — что стряслось?

Включился свет. Томасин инстинктивно зажмурилась, ослепленная узким лучом.

— Какого дьявола?

Она ждала не этих слов. Не пальцев, подцепивших ее подбородок, чтобы не дать отвернуться и уйти от ответа. А внятного ответа у нее не было. Она не готовила речь, уверенная, что, нацепив эту блестящую броню, ринется в бой, и все выйдет само-собой.

— Томасин? Что ты здесь делаешь? Что… как… — Малкольм замялся. Его голос не был злым, скорее обеспокоенным. Потому девушка осмелилась открыть глаза и оценить его реакцию. Бить ее никто не собирался. Мужчина стоял перед ней и покусывал губу, чуть нахмурившись. Шрам на его лице змеился, перетягивая все ее внимание. Шрам, оставленный ей.

— Я пришла вместо нее, — набравшись храбрости, заявила Томасин. Она снова закрыла глаза, остерегаясь, как бы его смятенный вид не сбил ей весь настрой. Она рванулась вперед, выбрасывая руки, чтобы дотянуться до его шеи, потому что это показалось ей правильным, и встала на цыпочки, но неудобные огромные туфли сыграли с девушкой злую шутку, выскальзывая из-под ног. Она повалилась в сторону, и лишь теплые руки Малкольма, ухватившие ее за талию, уберегли Томасин от позорного падения. Мужчина чуть надавил, вынуждая ее открыть глаза, и мягко усадил ее на свою койку во избежание ее дальнейших неуклюжих эквилибристических этюдов.

— Объяснись, — потребовал Малкольм, и в этом приказе прозвучала жесткость, всегда пугавшая девушку до дрожи. Так с ней разговаривал только отец, когда она выводила его из себя, подвергая их обоих риску из-за глупых ошибок.

Томасин не могла вспомнить, когда она плакала в последний раз. Кажется, когда отец пропал. Она ждала его возвращения, как брошенная собака, ночь, другую, третью, пока к ней не подсела та старуха, что болтала про древних богов. Старуха погладила ее по голове, протянула припрятанную банку консервированной кильки, и сказала, что Томасин нужно поесть и уже принять неизбежное. Он не придет. Томасин возразила, что старая ведьма ошибается, но кильку взяла. Оставшись в одиночестве, она ела и плакала, пытаясь уместить в голове осознание того, что больше никогда его не увидит. Слезы падали в открытую жестянку, и то ли от них, то ли из-за истекшего срока годности рыба горчила на языке. С той жуткой ночи прошло много лет. Томасин больше не представилось подходящего повода для слез. Но сейчас она разревелась. От обиды, непонимания и собственной беспомощности. Вдруг ее теперь накажут? Выгонят из лагеря в назидание. Она нарушила добрый десяток правил, хотя бы тем, что угрожала другому члену общины. И все ради чего? Ради скользкой, легкой тряпки, так и норовившей свалиться и окончательно усугубить положение.

Но Малкольм не стал обвинять ее. Он присел рядом и притянул плачущую девчонку в свои объятия, погладил по спине, покрывшейся мурашками от прохлады, царившей в стылых помещениях тюрьмы даже летом. Заботливо, совсем по-отечески, хотя настоящий отец брезговал такими вещами и презрительно называл объятия «телячьими нежностями».

— Эй-эй, тише…

Томасин не была привычна к такому. Она не знала, как ей следует себя вести. Объятия, как и любой другой тесный контакт с другими людьми, не внушали ей доверия. Она заерзала, выбираясь из его рук.