Бела Кун

На прощанье со знакомыми времени не потребовалось. Я ни к кому не пошла, помня, как напуганы все товарищи. Ведь даже тогда, когда арестовывали кого-нибудь и я, считая это своим долгом, шла навестить семью, меня в квартиру не впускали и просили больше никогда не приходить.

Не пришлось проститься и с Мингетти, который еще до недавнего времени занимался нашими делами и каждый день навещал нас. Мингетти был тоже арестован. Но, как я слышала позднее, сидел он недолго. С него взяли слово, что он не будет больше заниматься политикой, и слово свое он сдержал.

Словом, сколь шумной и веселой была встреча десять месяцев назад, столь же тихим и грустным было прощанье.

На четвертый день, рано утром, перед домом остановилась машина. В квартиру вошли два полицейских чиновника, которые должны были проводить нас на вокзал. Я попросила у них наши паспорта. Они ответили, что отдадут их в машине.

Мы попрощались с Альвизи. Все они плакали и еще раз предложили оставить у них Николино: «Ведь вы не знаете даже, куда вас повезут». Но я не согласилась.

Возле машины стоял уже и товарищ Бетти. Мы тронулись в путь.

На вокзале я снова попросила паспорта. Полицейские чиновники ответили, что отдадут их, когда тронется поезд. Мы купили билеты, сели в вагон. Опять в последний раз попросила я паспорта. И услышала в ответ, что получу их на границе, так как они тоже поедут с нами.

Я поняла, что все это обман, но делать было нечего. Не уезжать — значит садиться в тюрьму.

Мы разместились в купе. Теперь уже от всей Италии для нас остался один товарищ Бетти. Но и с ним мы почти не разговаривали. Каждый был занят своими мыслями. Ясно стало, что хотя Бетти и не подает виду, но он отлично понимает, что до границы ему с нами не доехать.

Поезд подошел к станции Удине. Из коридора донесся громкий разговор. Какой-то мужчина заглянул в купе и вызвал Бетти. Бетти вышел. Мы сразу поняли, что дело плохо, и не ошиблись. Бетти ссадили с поезда и увели в сопровождении двух жандармов. Он успел еще крикнуть на прощанье: «До свидания! Передайте привет товарищу Бела Куну!»

Позднее мы узнали, что Бетти увезли обратно в Болонью. Несколько дней продержали его в полиции, потом выпустили. Когда же фашисты захватили власть в свои руки, Бетти был арестован одним из первых. Его подвергли страшным пыткам, и он на время лишился разума. Арестовали и его жену. Дочку, которой было два года, товарищи отправили в Москву, где ее поместили в детский дом. Девочка прекрасно росла, развивалась, но, уже не помню скольких лет от роду, заболела скарлатиной и умерла. Обо всем этом я узнала от самого Бетти, который хоть и был сломлен душевно, однако, узнав мой адрес, переправил мне из тюрьмы письмо, в котором просил прислать прах его дочери. В этом же письме сообщил он мне, что арестована и его жена.

Просьбу Бетти мы выполнили с помощью МОПРа.

Десятки лет не знала я, какова судьба этого честного коммуниста. И только несколько месяцев назад выяснила, что он выздоровел, живет в Болонье и работает.

…Из Удине мы поехали дальше. На границу прибыли поздно вечером. Сошли с поезда. Полицейские чиновники сказали, что теперь я свободна, и тут же словно растворились в воздухе. Все произошло так мгновенно, что я не успела даже спросить про наши паспорта.

Так и остались мы без паспортов, с тремя детьми и большим сундуком в местечке Тарвизио — на пограничной станции между Италией и Австрией. Как и на любой пограничной станции, здесь слышались шум, гам, все бегали, кричали. Дети стояли испуганные. Мы с сестрой тоже порядком растерялись, но вдруг увидели гостиницу на холме. Решили, что остановимся в ней до прихода поезда. Поднялись туда. Но едва лишь портье заметил детей, как тут же захлопнул у нас дверь перед носом. Снова пришлось спуститься на станцию. Тем временем стемнело. Мы вошли в зал ожидания и сели на скамейку. А кругом ходили, бродили какие-то подозрительные личности. «Контрабандисты, — подумала я, — присматриваются к нам». В зале ожидания горела одна тусклая лампочка. Неуютно. Страшно. И я отправилась к начальнику станции. Рассказала ему про наши мытарства и попросила помочь.

Начальник станции оказался очень порядочным человеком. Он посоветовал сесть в поезд, ибо не исключено, что, если мы покажем венский вид на жительство, нам позволят ехать дальше. А сундук, мол, он пришлет вслед за нами, ибо поезд тронется и у нас не будет времени сдать его в багаж. Он сам купил билеты, сам усадил нас в купе второго класса и сочувственно махал рукой, пока поезд не скрылся из виду. (Сундук, как он и обещал, мы получили в Вене.)

Никогда больше не слышала я об этом начальнике станции, но часто вспоминала о его человечном отношении к нам.

Только-только поезд отошел от станции, как отворилась дверь, и, хотя мы договорились и даже детям велели не произносить ни одного слова на родном языке, в купе вошел молодой человек и попросил папиросу по-венгерски.

— Мы не курим! — ответила я таким тоном, что он испуганно попятился и, прося прощенья, вышел.