Белая буква

«Каспар Хаузер (нем. Kaspar Hauser / Сasparus Hauser), 30 апреля 1812 — 17 декабря 1833. Известный таинственной судьбой найденыш, одна из загадок XIX столетия, “Дитя Европы”… В психиатрии синдромом Каспара Хаузера называется психопатологический симптомокомплекс, наблюдаемый у людей, выросших в одиночестве и лишенных в детстве общения… Необычная судьба Хаузера нашла отражение в нескольких произведениях литературы и кинематографа. Поль Верлен написал от его имени стихотворение “Каспар Хаузер поет” (1881), отождествив себя с героем. В 1909 году Якоб Вассерман написал роман “Каспар Хаузер, или Леность сердца”, взяв за основу романтическую историю о королевском происхождении Хаузера. В Каспаре Хаузере автор вывел чистого сердцем человека, доброго и благородного от природы — своего рода вариант Алеши Карамазова. Чистым, непосредственным восприятием своего героя Вассерман проверял догмы религии, нравственные установления, человеческие взаимоотношения. Простодушные ответы Каспара ставят в тупик и приводят в отчаяние его наставников. Брошенный в водоворот жизни, он испуган огромным и жестоким миром, открывшимся перед ним. Так и не сумев привыкнуть к людям, к их морали, философии, он остается одиноким и непонятым».

Вассерман, Вассерман… Вася захлопнул словарь, озадаченный вербальной близостью собственного имени и неведомого немецкого писателя, о существовании которого он, как и о настоящем Каспаре Хаузере, еще десять минут назад не знал. Зато знал, что положительная реакция Вассермана на взятую из вены кровь означает сифилис. У Каспара Хаузера была отрицательная реакция на мир, то есть он был… здоров? Весь мир болен, а он один здоров?

Вернувшись в кабинет, Вася спрятал письмо в ящик стола. Он решил отправить его как отрезать — в последний день практики.

Неожиданные мысли о сифилисе, похоже, нарушили пространственно-временной континуум сновидений. Писатель Василий Объемов вдруг (опережающе) увидел себя на трибуне конференции по состоянию русского литературного языка, а может, и какой-то другой, но точно литературной, потому что в первом ряду (сомнений быть не могло) сидели пожилые бородатые писатели с выраженным похмельным синдромом на лицах. Им-то в потные лбы, в растрепанные бороды, в прокуренные желтые зубы и бросил Объемов не стих, облитый горечью и злостью, но выстраданные (в жизни) и отшлифованные (во сне) до кристальной ленинской ясности слова: «Писатель достигает высшей свободы самовыражения не тогда, когда его книги никому не нужны, а когда ему некому дать прочитать только что законченное произведение!» Самое удивительное, что одна из бород успела выкрикнуть, а Объемов успел услышать: «У Лескова — “некуда”, а у тебя — “некому”, но ты не Лесков! Ты…»

Вася (во сне) так и не узнал, кем стал (во сне же, то есть почти что в снегу детских писем) писатель Василий Объемов, кроме того, что не стал Лесковым. Устремив взгляд поверх писательских лысин и бород, он увидел очередной падающий белый конверт. Если прежние конверты спускались вниз медленно и плавно, как бы подчиняясь неслышной (небесной?) гармонии, этот летел страшно и неотвратимо, как белый (керамический, то есть усовершенствованный) нож гильотины. Вася едва успел от него увернуться.

Вскрывать гильотинный конверт необходимости не было. Он вскрылся сам, не дожидаясь машинки. Можно было лишь радоваться, что при этом гильотинный конверт не вскрыл — а ведь мог! — Васю.