Белая эмиграция в Китае и Монголии

– Друга! У меня восемь коней в табуне бегунцами были, а ты, идолово хайло, разве чувствуешь это!.. Эх ты, образина! Давай поцелуемся, – горячо говорил пьяный казак китайскому солдату, еще более пьяному, и лез целоваться.

Татары заунывно пели свои песни, а то быстро вскидывались и схватывались за шашки…

Более добродушные из них лежали вповалку с китайцами и усердно угощали друг друга разведенным на 80 градусов спиртом. Китайцы ухмылялись, краснели от выпитого спирта до красноты спелого помидора и только покрикивали:

– Русские люди, шанго!

И были довольны так, как, наверно, никогда в жизни. Пир шел на зеленой мураве на всю монгольскую степь, и только лошади не участвовали в этом празднике крепкого русского вина и настроения русской души, бесстрастно наблюдая и выслушивая лишь страстные уверения в любви их хозяев, лежащих у них под ногами и орущих:

– Серко! Ты слышишь? Ты слышишь, зараза, что ты у меня один на свете остался… Один, а ты пойми! Пойми, потому ты да я – сироты злосчастные!

И хозяин начинал всхлипывать, а то и просто реветь, как ребенок, у которого отняли конфетку.

В командном составе водка также наделала хлопот и недоразумений, и, продолжай она литься еще один-два дня, много бы греха на землю прибавилось.

Освирепевший от едучей влаги войсковой старшина Костромин зло задел полковника Островского, и тот не выдержал. Началась бурная сценка, и Костромин крикнул:

– Эй, казаки! Расстрелять полковника Островского!

Полковник, учитывая общий разгул, понимая, чем это кончится, бросился в палатку офицеров 3-й сотни. Он считал ее своею. Командир сотни немедленно же вызвал сотню и рассыпал ее цепью около палатки. Татарская сотня с казаками рассыпались также в цепь, и еще одно мгновение – и началась бы страшная резня. Но помогли командиры сотен. Они повели «дипломатические» переговоры, пока «послы» ходили от одного к другому, пьяный хмель окончательно окутал головы подчиненных, и цепи заснули. А наутро уже не думали о расстрелах, ни об уязвленных самолюбиях. Дивизия строилась и вытягивалась на Хайлар.

И долгожданная мечта первого и последнего унгерновца – Хайлар – осуществилась. Для остатков Азиатской дивизии китайцы на окраине отвели помещение, кормили их и не вмешивались в распорядок внутренней жизни частей до момента отправки. Унгерновцы прожили в этом городе 12 дней и спешно были отправлены после случая с М. По доносу он был арестован китайцами, и весть об этом в одно мгновение дошла и до унгерновцев.

Они уже были безоружны, но, несмотря на это, быстро собрались и подошли к штабу. Войсковой старшина Костромин и доктор Рябухин вошли в штаб и категорически заявили Чжан Кую, что, если М. немедленно не будет освобожден, унгерновцы сейчас же обезоружат китайцев и сами наведут нужные порядки. Через десять минут М. был освобожден, и унгерновцы вернулись в казармы. А на другой день для них был подан эшелон, приехали китайцы и выдали деньги: по 50 долларов офицерам и по 45 казакам.

Китайцы оставались китайцами и сумели нажить на офицерском пособии по 50 и на солдатском по 5 долларов. Унгерновцы решили

согласиться, вернее, плюнуть на это, не начинать скандала и ехать в Приморье. Унгерновский эшелон тронулся.

По условию, которое до Харбина китайцы точно выполнили, ни на одной из станций к эшелону не подходили китайские солдаты, да последние предпочли даже на станциях и не показываться во время прохода унгерновской части. Эшелон-поезд шел со скоростью курьерского.

* * *

Поезд с унгерновцами, как сорвавшийся с привязи дикий конь, помчался в Харбин, зацепился за станцию Харбин-Старый и остановился. За время железнодорожного пробега это была первая в несколько часов остановка, и унгерновцы решили достать еды – продуктов, хлеба, чаю – и поесть. Нужно было и выпить, для чего от станции немедленно же потянулись фигуры посыльных. Большинство офицеров, вместе с войсковым старшиной Костроминым, уехало в город.

Через час-полтора над Старым Харбином уже плыли заунывные казачьи песни, в районе станции захлебывалась от восторга гармошка и ножные выкрутасы выделывали несколько танцоров. Около эшелона стояла толпа харбинцев, с большим интересом наблюдая за редким зрелищем; некоторые из них прикладывались к бутылочным горлышкам и оживленно беседовали. Вблизи не было видно ни одного китайского солдата.

Так прошло несколько часов, и некоторые, наиболее усердные к бушующей влаге, уже громко храпели у себя в вагонах, приняв живописные позы группами и в одиночку. Наиболее стойкие в «битве с алкоголем» продолжали сражаться с бутылками; дорожка от станции к первой гастрономической лавочке заметно утаптывалась и расширялась. За начальника отряда оставался есаул М. Он сидел у себя в вагоне и наблюдал, чтобы веселье не вышло из границ дозволенного. Бежали часы. Харбин окутывали уже сумерки, и в этот момент с громкими возбужденными и возмущенными криками прибежали к эшелону несколько казаков.