Белая фабрика

Йосеф. Пан Едрашевский! Не ждал вас тут в выходной… Вот, решил провести своим детям экскурс на рабочее место… Это вот Герман, ему шесть. А это Вольф, ему пять. Дети, это пан Едрашевский, мой начальник.

Вольф. Привет.

Герман. Герман Кауфман. Очень приятно.

Едрашевский. Мило, пан Кауфман. А я думал, евреям по субботам положено быть в синагоге…

Йосеф. Это все пережитки прошлого, пан Едрашевский. Мы же атеисты.

Едрашевский. Ну да, ну да. Пан Соболевский, это вот мой сотрудник, пан Йосеф Кауфман. Выпускник Варшавского университета.

Соболевский. Кауфман? Туда разве берут евреев?

Йосеф. Мой курс был первым, который открыли для евреев, пан Соболевский. Я, кстати, изучал ваше дело и считаю, что у нас великолепные шансы его выиграть… Я был бы счастлив представлять вас в суде!

Соболевский. М-да. Вы не говорили, что у вас тут евреи работают, пан Едрашевский!

Едрашевский. Пан Кауфман с отличием окончил юриспруденцию… и хорошо себя проявил… Я как раз думал поставить его на ваше дело…

Йосеф. Какое значение имеет моя национальность?

Соболевский. Я бы не хотел, чтобы в моих делах копались евреи, пан Едрашевский. Не говоря уж о том, чтобы представлять меня в суде!

Герман. Зачем вы такое про нас говорите?

Йосеф. Прискорбно, что в наше время все еще приходится выслушивать такие пещерные мнения, пан Соболевский. Тем более в присутствии детей.

Соболевский. Так зачем вы притащили свой табор в контору в выходной? Не покопаться ли в чужих бумагах? Я бы и на вашем месте задумался, пан Едрашевский!

Йосеф. Это возмутительно!

Едрашевский. Послушайте, Кауфман, пан Соболевский имеет право на собственное мнение…

Соболевский. Дожили мы, конечно. Давайте еще цыгане адвокатами будут.

Едрашевский. Не беспокойтесь, пан Соболевский, я назначу вам другого…

Йосеф. То есть вы не намерены ему возражать, пан Едрашевский?

Соболевский. Да, распустили вы их, пан Едрашевский. Оглянуться не успеете, как контора будет называться «Кауфман и партнеры». Попомните мое слово!

Едрашевский. Кауфман! Не говоря о том, что вы притащили сюда семью без разрешения, вы… Хватит!

Йосеф. Это дикость. Дикость и позор. Пойдемте, мальчики. Я не намерен тут больше работать, пан Едрашевский. Спасибо за все.

4

Квартира Кауфманов. Обстановка тут небогатая. Кровать та же самая, что и в Бруклине, но прочая мебель – совершенное старье. Комната загромождена: в ней помещается и супружеское ложе Йосефа и Ривки Кауфманов, и двухъярусная кровать их детей Вольфа и Германа, и койка, на которой лежит Старый Йехезкель – парализованный отец Ривки. Часть комнаты отделена занавеской – за ней кухня.

Ривка – молодая и очень миловидная – готовит еду. Йосеф, расстроенный, расхаживает по кухне. Детей в комнате нет.

Йосеф. При детях! При детях, понимаешь? Конечно, я не выдержал! Мы им тут рассказываем о том, что все люди равны, а этот гад…

Ривка обвивает его руками и целует.

Ривка. Ты все сделал правильно, Йосеф.

Йосеф. На самом деле я хотел врезать ему как следует, этой мрази самодовольной!

Ривка. Ну и чему бы ты научил мальчиков?

Йосеф. Именно это меня и сдержало.

Старый Йехезкель. Ох, ну ты и вояка! А ты что, и вправду думал, что они тебя там всерьез воспринимают, в твоей конторе? Еврей-законник, слыхали? Это ж цирковой курьез вроде медведя на велосипеде!

Ривка. Папа, перестань…

Старый Йехезкель. Дети, дети… Не могу с вас. Поляки есть поляки. А погромы как вас ничему не научили?

Йосеф. Ничего, при немцах такого не будет. Немцы, по крайней мере, чтут закон. Немцы, что ни говори, великая нация. И поляков они приструнят.

Ривка сгребает что-то со сковороды, берет тарелку со снедью, подходит к кровати, на которой лежит Старый Йехезкель.

Ривка. Поешь, пап. Яичница с ветчиной.

Старый Йехезкель. Тяжеловато для меня, доча. Я бы лучше творожку.

Ривка. Я схожу за творогом попозже. А пока это съешь.

Старый Йехезкель. Кабы ноги ходили, я бы и сам сходил. А так… Одна обуза вам.

Йосеф. Папаша, хватит кокетничать, я вас прошу!