Белая фабрика

Йосеф. О какой справедливости может идти речь, если вы тут все заодно!

Старый Йехезкель. Господин Кауфман, верно ли я понимаю, что у вас есть юридическое образование? Вы ведь были одним из первых еврейских выпускников факультета права Варшавского университета?

Йосеф. Именно так, но какое это имеет отношение к делу?

Старый Йехезкель сходит со своей трибуны, уступая место Йосефу.

Старый Йехезкель. Следовательно, у вас есть достаточная квалификация. Это ведь процесс, который ты ждал всю свою жизнь, Йосеф. Я уступаю тебе роль обвинителя.

Он снимает с себя галстук и передает его Йосефу. Йосеф разглядывает галстук, мнет его в руках.

Ланге. В обычной ситуации суд отклонил бы это ходатайство, но, учитывая общественное давление на правосудие… Господин Кауфман, если вы готовы под присягой сообщить суду подробности того, при каких обстоятельствах вы оказались свидетелем причастности обвиняемого к преступлениям, суд согласится с этим назначением. Но должен предупредить, что процесс публичный и все, что вы скажете, станет достоянием общественности. Однако другого способа восстановить справедливость, которая так вам дорога, я не вижу. Что скажете?

Йосеф. Но вот вопрос: что ценней – справедливость или мир?

Ривка (из постели). Мир, Йосеф. Ради Барбары, ради малышки Мэдди. Им не нужна твоя месть, Йосеф, им нужен мир.

Ланге. Так, может, ну его? К чему прошлое ворошить?

Йосеф. Я не смогу вас забыть, Ривка!

Ривка. Сможешь. Постарайся как следует – и забудешь.

Йосеф. Прекрати! Хватит корчить из себя праведницу, Ривка! Как будто я был единственный, кому пришлось переступить через себя, чтобы сберечь детей!

Ривка. Ну ты и мерзавец!

Йосеф. Ага! Правда глаза колет! Ты такая же, как я, Ривка! И ты бы наверняка была сейчас тут, со мной, если бы я не ляпнул тогда эту глупость! Как будто тебе самой не хотелось жить! Прекрати корить меня! Хватит!!

Он вцепляется ей в шею, словно пытаясь задушить.

Ланге. Тишина! Тишина!! Что вы можете сказать по сути дела, Кауфман?

Йосеф забирается под одеяло с головой.

Йосеф. Я… ничего не помню, ваша честь. Я ничего толком не помню. Может, и было что-то, да только я все позабыл. Мне нечего сказать.

Ланге. Тогда так… (Стучит молотком.) Из-за самоотвода обвинения, по причине отсутствия убедительных доказательств участия господина Коппе в трагических событиях, случившихся в ходе войны, а также в связи с плачевным состоянием его здоровья, которое делает его дальнейшее содержание под стражей негуманным, суд принимает решение его освободить.

Коппе поднимается, кланяется, Ланге спускается со своего помоста ему навстречу, они жмут друг другу руки, улыбаясь.

Старый Йехезкель. Прошу прощения, ваша честь. У меня последний вопрос к господину Коппе. Вы упоминали некий механизм, частями которого были и господин Кауфман, и вы сами. Вы не могли бы подсказать, каково именно было предназначение этого механизма? Какую функцию он осуществлял и что именно он производил? Как измерялся его коэффициент полезного действия?

Коппе ухмыляется. Поднимает руку, сжимает кулак, словно пытается раздавить нечто, находящееся в нем, но потом, опомнившись, прячет руку в карман. И вместо ответа пожимает плечами.

Плачет младенец – дочка Йосефа, Мэдди.

Коппе, Ланге и Старый Йехезкель покидают квартиру Кауфманов.

Барбара поднимается с постели, подходит к колыбели, достает из нее Мэдди, обнажает грудь, принимается кормить дочь.

Барбара. Вставай, Джо. Пора! У тебя большой день сегодня, помнишь?

Йосеф выбирается из-под одеяла. В руках у него галстук Старого Йехезкеля. Он бредет к раковине на авансцене, умывается. Смотрит в зал, словно в зеркало.

Йосеф. Я тебе говорил, что стану первым партнером в истории нашей фирмы, который не окончил Гарварда? Они забронировали лучший ресторан в Сохо…

Барбара. Скажи, Джо, а кто такая Ривка?

Йосеф. Что?

Барбара. Ты всю ночь звал какую-то Ривку, на идиш бубнил что-то. И что Вольф какой-то.

Йосеф. Понятия не имею.

Барбара. Говорил ей, что любишь ее.

Йосеф. Ну снится, бывает, чепуха всякая.