Белая голубка Кордовы

На него из руки Кордовина безжалостно глядело маленькое черное дуло. Кордовин сидел в кресле – прямой и пружинистый, – словно в течение той минуты, пока Славик решал – как лучше прощаться, – выспался за двоих. Но главное – глаза, эти холодные серые глаза эксперта начисто отметали намек на розыгрыш. И совсем не вязались с сочувственным, даже сострадательным голосом.

– Ты забыл мне рассказать еще кое-что, сынок, – проговорил этим сочувственным голосом Кордовин. – Ведь вы нашли Босоту?

– Нет еще! Нет! – вскрикнул Славик, тряся головой и прижимая к животу портфель обеими руками. Он не мог сказать про Босоту. Гнатюк просто убьет его, и все! Да и не знает он всей тонкости игры с этой проклятой «Венерой», которую затеяли тесть с Гнатюком.

– Значит, еще не нашли… А кто ищет?

– Я… не знаю, – чуть не плача, выдохнул Владик. – Вот крест, не знаю! – и под ласково-ледяным взглядом этой кобры зачастил: – Какое-то агентство в Нью-Йорке, сыскное, там маленький шустрый латинос, через знакомую вышли, говорят, из-под земли вытаскивает, как ворон – червяка…

Это уже он повторяет слова Гнатюка. Тот всегда любил фольклор. А сейчас, понятно, желает заменить заново состаренную, незадачливую свою копию на подлинную «Венеру», изъятую у Босоты, живого… или, скорее, мертвого, – как уж получится.

– Ну, иди, – кивнул Кордовин, опуская руку.

И Славик обреченно повернулся, вышел в прихожую, немея спиной… рухнул грудью на дверь, выпал наружу и побежал. Загромыхав по лестнице, стукнул подъездной дверью и завел машину так быстро, словно невидимый судья дал старт в авторалли…

На рассветном небе в черной раме окна тихо истаивала Венера, генерал-звезда. Кордовин поднялся, запер входную дверь, медленно, с наслаждением разделся, вошел в ванную и долго стоял под сильным напором душа, переключая горячую воду на холодную. Наконец перекрыл краны и с силой растерся полотенцем.

Комната за это время выплыла из ночи, раздалась вширь, обнаружила на стенах кое-какие неплохие гравюры и болотного цвета, широко раздвинутые занавеси на балконной двери, между которыми акварельной зеленью разлилось утреннее небо.

Как все же толково он сделал, подумалось мельком, с самого начала передав дедову коллекцию во временное владение родному Иерусалимскому университету. И сохранна оказалась, и полмира с выставками объездила. Нет, неглуп ты, Кордовин, Захар Миронович, а пожалуй, даже и очень неглуп.

Итак, маленький шустрый латинос… агентство в Нью-Йорке… Из-под земли, значит, вытаскивает. Из-под земли, Люк?

Не одеваясь, он вышел на балкон. Окна его гостиной смотрели в заросший мальвой и кипарисами двор, так что никто видеть его не мог. А рассветный ветерок – самое приятное и мимолетное, что есть в Иерусалиме.

Когда бывал дома, он наблюдал с этого балкона восход солнца.

Ополоснув небо бледно-марганцевым отсветом, оно уже выпрастывалось из верхушек деревьев, медленно проворачиваясь огненными боками и дельфиньей спиной. Вот на раскаленную лысину светила надвинулось кинжальное облачко… Получилась тонзура наклюкавшегося монаха.

Уже вовсю хлопотали птицы в плюшевом теле огромного кипариса напротив – там обитала целая колония крошечных, как желуди, сизо-зеленых юрких птах. У них были налажены дипломатические отношения с удодами, те прилетали по двое, по трое – послы эмира в полосатых халатах – и, прежде чем нырнуть в одну из плюшевых пещерок, совещались друг с другом, надменно кивая великолепно украшенными головами.

Внизу, в квартире Рашкевичей, хлопнула балконная дверь. Это Рышард вышел покурить, судя по дымку сигареты, повисшему на лохматой ветви ближайшей туи.

– Утро доброе, Рышард! – крикнул Кордовин, не сводя глаз с пунцового светила, поднятого на пики туй и кипарисов: кармин, разбеленный краплак и кадмий пурпурный… И – бирюзовая. Можно и зеленую Поля Веронезе…

– А, Заки! – охотно откликнулся сосед. – Слышь, Заки, чего это ты вопил ночью?

Кордовин перегнулся и глянул вниз.

Облокотившись на перила своего балкона, непринужденно стоял польская девочка Рышард – голый, с бронзовыми желваками старых, но крепких мышц. Даже бронзовая лысина этого бывшего десантника, окруженная колючей седой изгородью, казалась задубелой мышцей.

– Зуб болел, – отозвался Кордовин…