Белая горячка. Delirium Tremens

И снова в глазах Мэна появились отблески пламени. Стали срастаться переломанные кости. Их стали оплетать обрывки сухожилий. Куски мяса прилепились к ним. Кровь, впитавшаяся в стены и дно могилы, потекла в ожившие артерии. Расколотый череп вернулся на свое место, покраснели губы, во впадинах открылись некогда вытекшие глаза, Фаина села в своей бывшей могиле. Взметнулись вверх руки учеников, бессвязные вопли славили Равви, Господа и Святого Духа. А руки Мэна опустились, усталость согнула плечи, съела подобие бицепсов, истончила икры. Жесткие черные волосы на груди побелели, стали реже. И Мэн стал все тем же старым Мэном. Каким и был все последние годы жизни в том мире. И последние – в этой. И это говорило о том, что до Царства Божьего он еще не добрался. Хотя миг Творения и коснулся его. И свидетельством того была живая блудница, сидящая в своей могиле. Не успел Мэн утвердиться в этой мысли, не успели пролиться слезы радости учеников при виде воскресшей Фаины, как лицо ее исказилось. И снова началось насилие учеников над ней. Хотя они в нем и не участвовали. И вновь взлетели камни, вновь затрещали кости под ударами. Вновь из разодранных сосудов хлестнула кровь. И холм камней из разрушенной хижины снова вырос на дороге в священный город Хеврон. И остались только слабый запах пудры «Кармен» да отзвуки крепдешинового фокстрота «Инес». И снова ученики согнулись под тяжестью совершенного ими греха.

27 – Такие дела, – проговорил Мэн. – Видно, вам суждено ходить с этим. И мне – тоже. Как учителю вашему. Как не вмешавшемуся свидетелю. Видно, каждый из нас будет жить с ощущением греха. И это правильно. Если память о грехе будет постоянно исчезать и терзать ваши души, то грехи людей, живущих на этой земле, будут множиться. Заполнят все пространство. И не останется места для блага. Ибо место блага заполнят множащиеся грехи. И только память о свершенном грехе удержит от свершения новых…

– Накажи нас, учитель, только избавь от памяти. Суди нас самым страшным судом. Только избавь от памяти!..

– Нет, – сказал Мэн, – боюсь, что Господь не дал мне права судить вас. Или еще кого-нибудь. Себя и только себя может судить Человек перед лицом Господа. И вы в этом мире сами будете судить себя. Каждый – сам себя. Каждый из вас – всадник на вороном коне. И мера в руке его. Для каждого из нас. Возможно, это и есть Суд Божий. Здесь. И там. Ибо каждый из вас – частица Божья. Созданная по образу и подобию Его. И его образ, заключенный в каждом из вас, будет судить заключенное в каждом из вас Его подобие… А впрочем, – подумав, завершил свою речь Мэн, – может быть, я и ошибаюсь… А теперь пошли…

И Мэн повернул в сторону Хеврона. И тяжелым спотыкающимся шагом пошел по каменистой дороге. И таким же шагом, неся на себе непомерный груз, побрели ученики.

Дорога слегка шла на подъем. И с каждым шагом ученики шли все тяжелее. И когда они дошли до места, где подъем сменялся спуском, что-то вдруг щелкнуло в их головах. Они разом остановились на вершинке и разом оглянулись назад. И там, в назади, мерцала хижина блудницы. И сама она стояла на пороге. И смотрела в душу каждого ученика.

– Пошли, – приказал Мэн.

И скоро вершинка скрыла видение. И невозможно было понять ученикам: то ли это – память о грехе. То ли бесконечное милосердие Божье, воскресившее Фаину. Что давало им некоторую надежду. Надежду, что грех их, несмотря на слова Мэна, исчез. И не будет у них необходимости судить самих себя. Ибо, как нам кажется, нет ничего страшнее для человека, чем суд над самим собой. Ибо никаким судом ничего уже нельзя изменить. И память останется самым тяжким и вечным приговором.

28 И вот они, раздавленные и пустые, пришли в священный город Хеврон. Древнюю столицу Израиля. В пещеру Махпела. Где были похоронены сам Мэн, сыновья его Исаак и Измаил, его внук Иаков и их жены. Все это не очень соответствовало Первой книге Моисеевой, которую Мэн проглядывал в другой жизни. Но вполне отвечало событиям, происшедшим с ним в период «белки». Ученики распростерлись перед могилами праотцев. А Мэн встал перед своей собственной. На крышке которой было написано на праиврите: «Мэн и Жена его».

И говорил Мэн со своей Женой, собственноручно сожженной им в большом погребальном костре. Вместе с сыном его Исааком.

– Плохо тебе, Мэн, – говорила ему Жена его из далеких времен и пространств. – Уйдя, ты оставил у нас свою любовь к нам, конкретным людям, самым близким в той твоей жизни. Ты поступил, как поступил. Навсегда оставил нас без себя. Здесь. И себя – без нас. Там. Очевидно, так подсказал тебе твой Бог. И ты сам выбрал. Это не последняя твоя смерть, Мэн. Тебе предстоит короткий путь к новой смерти. И бесконечно длинный к новой жизни. Очевидно, так предназначил тебе твой Бог. Возможно, своей новой смертью ты откроешь дорогу к новой жизни. Где мы, возможно, встретимся. Иди, Мэн, – говорила Жена из двух таких разных прошлых, – мы помним и любим тебя. Хотя, мягко говоря, ты был не самым лучшим мужем и отцом. Иди, смерть и жизнь ждут тебя. Господь с тобою…

Жена помолчала, а потом добавила: