Белая лошадь – горе не мое

И только Аристотель глядел на Александра Арсеньевича влюбленно и твердил: «Оставьте его в покое! Он педагог от Бога!» — чем, надо сказать, только укреплял антирелигиозные настроения окружающих.

Надеялись, что за лето молодой учитель одумается, повзрослеет. Но вот и новый учебный год начинается как-то скверно: класс бунтует, а учитель географии его поддерживает. И ведь считает, что прав!

— Слушай, — сердито сказал Саня директору школы, — вы кого воспитать хотите?

— Мы! А вы, значит, тут ни при чем!

— Нет, скажи, ты когда-нибудь задумывался над этим?

— Нет! — с сарказмом отозвался Арсений Александрович. — Будь уверен, что за двадцать лет работы в школе я ни разу ни о чем подобном и не думал. Устраивает тебя такой ответ? Дальше что?

Саня вскочил.

— Нет, ты понимаешь, что это ужасно?.. Ну кого, кого мы воспитываем?! Учитель назвал ученика придурком, класс решил, что оскорблен не один, оскорблены все, и правильно решил! А мы их ломаем, мы твердим: «Сами виноваты, извинитесь»! А за что? Почему? Гордость, чувство собственного достоинства ученикам не положены, так, да?

— Красиво говоришь, — покачал головой Арсений Александрович. — Да больно любите вы все о собственном-то достоинстве. Собственное у них есть, не волнуйся. А вот есть ли у них чувство чужого достоинства, интересно знать… Сдается мне, они про такое и не слыхали…

— Да откуда ж, если вы, взрослые…

— Стоп! — сказал Арсений Александрович. — А себя-то ты куда относишь, Александр?

— Никуда! — запальчиво ответил Саня. — Я — просто человек!

— Та-ак… — даже растерялся директор школы. — А мы, по-твоему, кто?

Саня вызывающе молчал.

— Слышь, Матвей, мы и не люди, оказывается… Мы — так… Взрослые… — Арсений Александрович грустно посмотрел на сына. — Погляжу я, Александр, что ты об этом лет через десять будешь говорить…

— Если я когда-нибудь почувствую, что мне хочется сказать ученику: «Придурок, выйди вон из класса!» — я сразу застрелюсь! — хмуро ответил сын.

— Ну-у! — удивился Аристотель. — Зачем же так сразу?.. Лучше просто сменить работу…

— Может быть, да только никто не меняет.

— Послушай, Александр, а что, у учителя не бывает оснований выйти из себя? — рассердился Арсений Александрович. — Он ведь не железка — он живой, ему обидно бывает, больно…

Саня убежденно сказал:

— Основания бывают. Только права у него такого нет. Во всяком случае, если он действительно учитель. Он учить должен — работа у него такая. А из себя пусть выходит в свободное от работы время.

— Браво! — пробасил Аристотель.

— Матвей! — сморщился Арсений Александрович. — Уймись! Можно подумать, что он сказал что-то новое и оригинальное!

— Ну, миленький Сеня, все основательно забытое приходится открывать снова и с большими муками. А эта простая мысль забыта настолько основательно, что в ней действительно есть прелесть новизны… Пусть этот славный юноша продолжит!

— Интересно, в Царскосельском лицее, — продолжил Саня, — мог учитель позволить себе обратиться к ученику, к князю Горчакову, например, так: «Выйди из класса, бестолочь, и без родителей не появляйся»?

Арсений Александрович с интересом взглянул на сына.

— А ты демагог высокого класса! — похвалил он. — Но только эта твоя сногсшибательная, но, извини меня, совершенно дурацкая аналогия не убеждает.

— Почему это?

— А потому! Лицей был закрытым дворянским пансионом. Братьев царя, если помнишь, там планировалось обучать. Так что это было нетипичное учебное заведение…

— А если у нас не закрытый дворянский пансион и учим мы не братьев царя, а просто детей, то давайте будем хамить друг другу?! — закричал Саня. — Уважение, понимание, обыкновенная вежливость — это необходимо, когда воспитываешь братьев царя, значит? А нам — что? Нам не надо — у нас типичное учебное заведение!..

— Хорош, ох хорош сынок вырос! — хлопнул в ладоши Аристотель. — Ты смотри, Сенька!

— Матвей, не лей масло в огонь! Повторяю: у меня тут не Царскосельский лицей…

— Чем хвалишься, безумец!.. — вздохнул Аристотель.

— Ты мне лучше скажи, что теперь делать! Лола их почти утихомирила, а этот поборник справедливости, этот великий педагог вмешался и все испортил! Так что я совершенно официально поставлен в известность, что, пока перед Соколовым не извинятся, они посещать биологию не будут.

— Так, значит, надо извиниться, — пожал плечами Аристотель. — Сеня, каковы ж мы будем, ежели черное назовем белым? Нам верить не будут.

— Легко сказать — извиниться! Ты что, Лялю не знаешь?

— Знаю я Лялю! — осерчал вдруг Аристотель. — И знаю, что это с ней не в первый раз. Ты вот что… Не вмешивайся, я сам с ней поговорю. А то ведь самолюбие какое!

— Свое бережет! — сердито сказал Саня. — А других унижает.

— Ох, замолчи! — сморщился, как от зубной боли, Арсений Александрович. — Глаза бы мои на тебя…

На столе зазвонил телефон.