Белая нить

Ее глухие рыдания эхом отражались от деревьев и разносились по лесу. И чем больше дриад признавало в погибших близких, тем отчетливее становилось осознание, что только одной песне даровано передать горечь потери — песне разбитых сердец.

Олеандр не помнил, кто утащил его от ворот и довёл до хижины. В бреду он повалился на ложе и забылся без сновидений. Проспал до следующей ночи. Потом выходил. Напоил из фляги Абутилона, который наконец-то восстановил отнятые хином чары и очухался. Вроде бродил где-то без цели. Снова спал. Утром высунул нос из дома. Даже с кем-то разговаривал.

Но с кем? О чём?

Обрывки бесед закружились в голове позже. Прежде размытые, лица собеседников обрели в памяти четкость. Олеандр говорил сперва с Фрез, а следом с Рубином. Первая выглядела до смерти перепуганной. Вешалась Олеандру на шею. Твердила, что больше никогда не поддержит его в столь глупой затее как побег из поселения. Второй поведал, что отвёл Эсфирь в курганистые земли.

Опасная была затея. Весьма опасная. Пока Рубин сопровождал Эсфирь, их могли засечь. Или хуже — перехватить. С другой стороны, на тот миг большинство хранителей стянулись к морю. Их волновали раненые и павшие. Едва ли они размышляли, куда уполз сын Цитрина.

Отсутствие Рубина никто не заметил. Хотелось верить, не заметил.

Вырваться бы теперь к Эсфирь! Олеандр вздохнул. Он лежал на рулонах шелков, сваленных в углу трапезной, и наблюдал, как крупинки пыльцы играют в воздухе в догонялки.

За стенами дома все галдели и гудели. Ствол, пронзавший комнату, казалось, сотрясался от дрожи. И немудрено. В Барклей, где большинство жителей только и делали, что жаждали шанса потрещать языками, редко происходило что-то на самом деле страшное. Поэтому дриады и принялись засыпать друг друга вопросами, порождавшими ураганы пересудов и нелепых догадок.

Слушок о бедах и судных листах всё-таки просочился куда не следовало. Ныне каждый встречный и поперечный плодил рассады слухов от «Возможно, дочь-изменница Эониума жива» вплоть до «Стальной Шип-пройдоха, верно, дитя заимел на стороне». Кто-то даже предположил, что Мирту выжгли рот, потому что при жизни он слишком много говорил.

Ну не дурость ли?

Олеандр знать не хотел, как в умах соплеменников рождаются мысли, которые потом слетают с языков столь бредовыми слухами. И все же одна сплетня засела в мозгу занозой — сплетня об Азалии. Он не считал, что она жива. Отнюдь. Все видели её тело. Все видели её похороны.

Просто удивительно, как легко всё объяснилось бы, будь она жива.

— А наследник-то, поговаривают, — долетел до слуха шепоток, — Аспарагуса во всех мыслимых грехах обвинил. Как думаешь, быть может, он и есть тот потерянный бастард, а?

А вот это уже чересчур! Олеандр вскочил, затопленный волной негодования. Наспех расчесал волосы гребнем. Откинул его на шелка и подковылял к окну. Он уже перевесился через подоконник и разомкнул губы, чтобы направить сплетников в одно чудное местечко под хвостом силина:

— Вы!.. — но на шее будто удавка стянулась.

Уснул он, что ли? Такая мысль распустилась в сознании — единственно-разумная мысль, гораздая пояснить узримое.

Куда ни кинь зерно, везде и всюду мелькали хранители в плащах со стальными шипами. Ежели раньше дриады могли просуществовать от рассвета до заката и не встретить ни одного, ныне это казалось непозволительной роскошью. Былые подпевалы Эониума, включая тех, кто сложил полномочия, разбрелись по округе муравьями. Вот из-за хозяйственной постройки, перепугав прачку, вышли семеро. Сквозь их вооруженный строй медленно и величаво, словно водяная змея через озеро, полное рыбы, проскользнул…

— Каладиум? — Олеандр окинул его взглядом и скривился, будто из грязной лужи хлебнул.

Покинув пост палача за ненужностью, Каладиум вечно выглядел, как ряженый грифон. Скандально-прославленный наряд Потрошителя гнил на чердаке и, ежели верить Фрез, давно порос плесенью.

Порос, да не совсем.

Ступни вели Каладиума по подвесному мосту. Вели к двум шептуньям, которые развешивали неподалёку от дома владыки белье. И бредших ему навстречу сметало с пути. Под его жилетом пряталась красная рубаха, перехваченная у талии кожаным поясом, утыканным лезвиями. Голову покрывал чёрный платок. От тугих сапог до колен отходили ремни, они перетягивали бедра крест-накрест. Справа к ремням крепился скрученный мотком хлыст.

Непривычное для дриад оружие. В Барклей не сыскался бы второй воин, владевший хлыстом.

Каладиум улыбался так, как улыбался бы кинжал, приставленный к горлу жертвы.

— Ой, а что это у нас тут?

Он приблизился к околевшим сплетницам. Сделал вид, что подхватил с тропы что-то крайне маленькое и добавил:

— Испокон веков страх приходится нам защитником. Он уберегает носы наши от сования в норы, где их могут откусить. Сознаете? Молю, будьте благоразумны, впредь не роняйте столь ценный дар. Дриады правящей семьи — не те существа, о ком дозволено распускать сплетни. Я понятно выразился?