Белая обезьяна, чёрный экран

— Привет, — сказала Лёля. — Что делаешь?

— Тащу аппарат УЗИ, — сказал я. — Из хирургии в реанимацию.

— А-а, — сказала она. — Тяжёлый?

До этого дня не задумывался, тяжёлая ли эта проклятая «Сигма», а тут вдруг ощутил, что — да, оказывается, я волоку по коридору не сканер, а настоящую чугунную мортиру.

— Ерунда, — сказал я в трубку.

— Ты всегда работаешь по выходным? — спросила она.

— Почти, — ответил и вдруг понял, что она хотела услышать что-то другое.

— Жалко, — Лёля вздохнула и добавила:

— Когда у тебя отпуск? Летом?

На дворе стоял июнь, но, просиживая целые дни в больнице, я уже потерял счёт месяцам.

— Скоро, — сказал я, просто чтобы сказать хоть что-то.

И тут же получил приглашение к ним на дачу.

— У мамы клубника поспела. Она называет её «Виктория». Приглашает на ягодный пирог.

Вот так, сразу, безо всякого предисловия, без вздохов на скамейке и прогулок при луне — на дачу к родителям. В академический посёлок на берегу Финского залива, в отдельный флигель, пусть маленький, но окнами выходящий на старый хвойный лес, расположенный относительно недалеко от заповедного Щучьего озера.

* * *

Прошла уже неделя, а я всё никак не мог собраться с духом и приехать.

— Ну ты и олух! — Андрюха не давал мне проходу с того дня, как я рассказал ему о Лёлином звонке. — Перезвони ей, чудило. Скажи, что прикатишь на выходные, с другом.

Ехать на дачу с Грачёвым было безумием. Нужно было решаться и действовать самому.

Когда Лёля обрадованно крикнула в трубку, что очень ждёт субботы, мне вдруг почудилось, будто жизнь упорядочилась. Первичный бульон закипел, нуклеиновые кислоты, соединились в нужной последовательности. Если такие встречи случаются, думал я, значит, есть шанс, что жизнь — это не царство энтропии. Значит, везде есть какая-то система.

Солнце проклёвывалось, финбан ликовал, в электричке пахло сортиром. У меня имелся целый час, и я пытался отвлечься от мыслей чтением руководства по эхографии. Но лощёная страница учебника бликовала и прыгала в моих руках, и сперва я щурился, а после и вовсе захлопнул книгу: её разворот был слишком большим. Бесцеремонные дачники, заполнившие вагон, оттеснили меня к самому окну. Пришлось глядеть за окно: там мелькали разноцветные крыши, река и леса, и прислушиваться к нарастающему внутри волнению.

На Дачной улице, почти в самом её конце, находился дом Петровских, где меня сегодня ждали.

Тогда я ещё не знал, как сильно полюблю эти места. Я пишу сейчас эти строки, а перед моими глазами встаёт сосновый лес, растёт брусника, пестреют крыши знакомых дач. Я помню, как рушили соседний с Петровскими дом — и террасу с высокими перилами и эркерный выступ у входа. Говорят, в начале прошлого века здесь обитал какой-то мануфактурщик. Сейчас в трёхэтажном домище с дорогой аляповатой отделкой, отстроенном на месте старой дачи, будет жить другой мануфактурщик, посовременнее и побогаче. Ещё мне запомнилось, как однажды возле соседского забора вырос одинокий цветок, золотой шар. Он заглядывал на нашу сторону и кивал мне лохматой башкой. Чуть поодаль от дома Петровских росли яблони, и я помню, как мы бродили здесь летом, ночами, и мелкие яблоки горели в свете казённого фонаря, холодные, впитавшие дыхание северного сурового лета. Живы ли эти яблони сейчас? Не знаю.

Осели, заветрелись соседские дома, померли хозяева. По дачной улице соседи часто возили на прогулку мальчика-колясочника, длинноголового человечка с оттопыренными ушами — явный признак хромосомной аномалии. Я дистанционно поставил ему диагноз трисомии 8. Сейчас этого мальчика давно уже нет. Его родители продали дачу, приехали другие люди, засадили коноплёй дальние полянки.

Одолень-трава заколосилась, зацвела буйным цветом — и да, здесь раньше хорошо знали, что же нужно «настоящему индейцу». Ему нужно совсем немного и почти что ничего. Ему нужно просто «счастье для всех, даром, и чтобы никто не ушёл обиженным». Ему нужны серебряное небо и сосновый ветер, и залив, который к вечеру превращается в раскрытую двустворчатую раковину, горящую перламутровым светом, а к ночи она схлопывается и шумит, пряча в своих недрах золотой шар, тот самый, что так давно ищет бедняга Барбридж.

В академическом посёлке между лесом и заливом всё мне было в новинку: и облупившиеся перила дома Петровских, и сосны, и грядки, и крытая дощатая веранда с диваном, — о, эти пружинные диваны с лягушачьего цвета обивками, прокуренные в хлам. Лёля вела себя так, словно к моему приезду не имела никакого отношения. Увидев меня, она медленно сползла с крыльца и сунула мне свою ладонь-растопырку. Но напряжённость быстро рассеялась, Лёля улыбнулась, и я сразу почувствовал себя свободнее.