Белая обезьяна, чёрный экран

— Если она не идиотка, она обязана была прислушаться ко мне! — я бросил ложечку, поднялся и закричал Вике прямо в лицо: — Твоя Татьяна не видит ничего дальше собственного носа! Поставить правильный диагноз — мой долг, а послушаться меня — её долг, долг матери!

— Ты вообще не имел права делать исследование их ребёнку, — голос моей жены даже не дрогнул, а в глазах промелькнуло что-то похожее на жалость. — И сейчас, если ты хоть немного дорожишь их семьёй, ты останешься дома или покатишься на все четыре стороны, пойдёшь куда угодно, только не в больницу.

Я топтался у двери. Потом плюнул и поплёлся за ней в комнату.

— Я никого не покрывал, я никому не врал.

Она уже сидела в кресле. В руках у неё была маникюрная пилка. Она делала вид, что полирует ноготь.

— Никаких блядок не было, — повторил я.

Вика оторвала взгляд от ногтя.

— Знаешь, если у Грачёва, как ты говоришь, никаких блядок не было и его поведение для тебя норма, — сказала она, — то могу представить себе, какие скелеты валяются в нашем с тобой шкафу.

Я смотрел на неё во все глаза.

— И будь уверен, — продолжала она, — когда мне понадобятся доказательства, я обязательно их откопаю.

И она неожиданно улыбнулась, словно знала обо мне всё.

На улице моросило. Телефонная трубка молчала. Грачёв не звонил.

И я понимал, что после такого разговора я уже не позвоню ему сегодня. Пусть сами решают. Пусть сами всё решают. По большому счёту Вика права — она всегда права, если рассудить здраво. Может быть, несчастная Татьяна упрятала ребёнка в районный могильник только от страха, от осознания того, что ей все на свете лгут, что больше никому нет веры. И значит, в этой истории с Митькой, в его мотаниях из больницы в больницу опять, некоторым образом, был виноват я. Андрей тоже, но ещё и я. Потому что я встал на сторону Андрея. А ещё — не настоял на собственноручно подтверждённом диагнозе.

«Везде накосячил», — думал я, ютясь под козырьком парадной и глядя на мокрую гадость, растёкшуюся по всему городу. Мне со страшной силой вдруг захотелось позвонить… Позвонить совсем другой женщине. Замкнутой, нервной, бесконечно близкой, позвонить за тридевять земель, в тёмную, огромную и безумную Москву, мне так хотелось, чтобы она взяла трубку и выслушала мою непутёвую исповедь. Чтобы успокоила, сказала: «Юра, всё в порядке. Всё хорошо». Чтобы мне хоть немного, но полегчало. Я почти набрал её номер, но потом нажал на сброс. При чём тут она, подумал я.

Так я стоял и курил, и не мог вернуться домой. Выяснилось, что идти мне некуда. Потому что тянулся проклятый выходной, и потому что я второпях оставил дома зонтик.

Задание 12. Лёля

(из коробки №S-49/1А-ЮХ)

2007 г.

Это была комната с видом на заросший деревьями закуток, до которого ещё не дошли руки дизайнеров. Превратив старый подмосковный санаторий в модный пансионат выходного дня, строители освоили всю территорию вокруг здания, за исключением небольшого куска под окнами трёхэтажного корпуса, где я снял себе номер по дешёвке, дабы не привлекать внимания Лёлиного начальства. И всё равно, оказывается, привлёк.

Начальство проводило тренинг по продажам. Приехать сюда было моей единственной возможностью встретиться с Лёлей. Наши расписания катастрофически не совпадали, плюс ко всему на ней лежало всё её нехитрое домашнее хозяйство, с маленьким ребёнком до кучи. С ребёнком сидела бывшая Лёлина свекровь, и вариант моего появления в их московской квартире не рассматривался вовсе.

Под окном корпуса росли рябины, их повсюду сажали в конце прошлого века. Деревья торчали на каждом повороте в скверах, разбитых вокруг всех больниц и поликлиник, где мне когда-либо доводилось работать. Не люблю лубочную яркость рябиновых кистей, но в тот вечер, глядя на них в окно, я чувствовал спокойствие.

Лёля захотела воды, и я встал за стаканом. Она опередила меня и шагнула в темноту, ступая босиком по гостиничному линолеуму. Глядя на неё, я почувствовал, какой в комнате холодный пол. Тапочек у Лёли не было, да и ничего не было — ни майки, ни сорочки. Она, наверное, стеснялась ходить голой по комнате: её движения внезапно сделались неуклюжими. Когда Лёля наклонилась над столиком, на её спине под кожей выступили острые позвонки, и линия, соединяющая их, была неровная, С-образная.

Я подошёл сзади, наклонился и провёл ладонью по её спине.

— Лёля, у тебя сколиоз! — радостно шепнул я ей на ухо.

— Дурак ты, Юрка, — она легонько толкнула меня в бок локтем. — Я это знаю с пяти лет.

И обернулась.

У неё было немного припухшее лицо, словно бы с похмелья. Глаза блестели. Губы были уже сухие, потресканные. Я потрогал их пальцем. Лёля, прищурившись, легонько схватила мой палец зубами, как маленький зверёк.

Потом мы закутались в одеяла и вышли на балкон подышать.

— Ты подстриглась.

— Только заметил?

— Жалко твои косы.

— Самое безобидное, что я сделала за последние годы.

— Я приехал сказать… Лёля, нам надо быть вместе.

— Молчи уже.

— Хорошо.