Белая обезьяна, чёрный экран

Снились и прежние знакомцы. Например, Фонарёв. Он больше десяти лет не появлялся на моём горизонте — с тех самых пор, как я уволился из государственной медицины. А вот после моего странного сна о нём он взял и явился. Он носил другое имя и немного изменил внешность. Но Фонарёв остался Фонарёвым, и не узнать его было невозможно. Мой бывший пациент умирал от рака простаты, он еле-еле мочился и повсюду таскал за собой пластиковый мочеприёмник. Лечь на кушетку и подняться с неё ему помогала маленькая женщина восточного вида — я, при внимательном рассмотрении, признал в ней бывшую медсестру Гулю, слишком уж похожим движением убирала она волосы за ухо. Однако в силу врачебной этики я не посчитал нужным показать ей, что мы знакомы. Думаю, Гуля была мне за это благодарна.

Пришла мать Ломаного, женщина-булочка. В карте у неё значилась совсем другая фамилия, но я уже ничему не удивлялся. Духи пациентки пахли ванилью, женщина улыбалась мне и послушно выгибала шею, когда я смотрел ей сосуды. В голове у неё, на уровне передней мозговой артерии, трепыхалась пухлая, S-образная аневризма.

Когда ко мне явилась пациентка с фамилией Вольф, я тоже не удивился.

Выдал ей прямо с порога: прекрасная стрижка! Она поглядела на меня и засмеялась.

* * *

Когда я, по возможности коротко, рассказал Грачёву про то, что со мной происходит, он устало поглядел на меня и предложил выпить.

Выпить я никогда не отказывался, но знал, что сегодняшнее предложение Грачёва было формальным. Андрюха завязал: то ли зашился, то ли принимал тетурам, — в общем, отношения его с алкоголем перешли на официальный уровень, и пить мне предлагалось в одиночку.

— Храмцов, — раздражённо сказал мне Грачёв, когда я отказался принять спасительную стопку, — ты задолбал.

Я встал с кресла и собрался уходить. У Андрюхи за несколько лет руководства клиникой выработались привычки, с которыми приходилось считаться. Если начальник сказал, что ты не вовремя, то будь добр, выметись из кабинета.

— Ну правда, — крикнул Грачёв мне вслед, не вставая с места. — Сколько можно, а?

Он был прав. Моя ипохондрия могла достать кого угодно. Меня самого раздражали мои жалобы.

Как мог, я замял тему и больше к ней не возвращался. Мы говорили с Грачёвым о чём угодно, только не о моих снах. Грачёв был нужен мне, пусть он даже сильно изменился с тех пор, как мы перестали работать вместе. Я к нему привык и не хотел его потерять.

Я решил оставить всё как есть и прописал сам себе нейролептики.

Моя девятая беседа с Э. Д.

— Любопытный эксперимент! — Э. Д. улыбалась, улыбнулся и я. — Вы говорите, в храме происходило нечто. Интересно, что вы увидите, когда не будет толпы.

— Не уверен, что в ближайшее время сделаю это.

— Мне было бы очень интересно обсудить результат.

За окном раздался крик: «По-шё-ёл!», и за ним сразу последовал грохот. Это рабочие сбрасывали снег с крыши. Э. Д. встала с кресла, подошла к окну и закрыла фрамугу. Потом вернулась к нашему столику.

— После той попытки вы больше не звонили Андрею Николаевичу, так?

— Да. Мне кажется, он уже не считает меня своим другом.

— Хм. Вы больше не Орест и Пилад.

— Пожалуй.

— А как ваши записи?

— Всё так же. Иногда заглядываю в Сеть, чтобы подобрать нужное слово. Мама тоже в какой-то момент растеряла все слова.

— Но вы такой не один. Когда люди рассказывают о сокровенном, всегда трудно найти слово. Прочитайте Феофана Затворника, Антония Сурожского.

Я не хотел с ней спорить. Но и соглашаться тоже не хотел. Для первого у меня не было аргументов: в некоторых вопросах я оказался невеждой. Для второго у меня не было причин. Клиническое мышление, элементы диалектики, научное сомнение — всё, чем была забита моя голова, не позволяло мне безоговорочно верить вещам, которые нельзя ни объяснить, ни потрогать. Э. Д. словно прочитала мои мысли.

— В отделение лучевой диагностики вы пришли по одной только причине: вам нужно быть уверенным в материальном источнике болезни. Моя специальность не менее серьёзна. Разница вот в чём: когда я лечу пациента, чаще всего я не вижу причину. Я не могу рассмотреть её на фотографии. Получается, я работаю с вещами нематериальными. Так?

Я сделал неопределённый жест. Э. Д. покачала головой.

— Вы сейчас почти согласились с тем, что я шарлатанка, — она заметила на моём лице тревогу и снова улыбнулась. — Ну, полно, полно.

Я молчал. Она кивнула на листы бумаги с чёрными строчками текста и карандашными пометками, сделанными её рукой. Это были мои собственные записи, распечатанные на принтере.

— Ваша история — не про страх и уж тем более не про сумасшествие. Это история о любви. А вам казалось иначе?

Я не сводил глаз с бумаг и ничего не говорил.

— Люди, когда говорят слова, всегда путают смыслы. И здесь тоже всё перепутано. А ведь любовь — это не самая сложная категория. Но она из разряда невидимого. Вот у людей в головах и возникает неразбериха.

— А мои сны?

Э. Д. махнула рукой.