Белая птица

Мамка вернулась следом за ним, злей злющего, как будто разбили зеркало или капнули подсолнечным маслом на шаль. Володя засунул подальше под матрац мокрую майку, и мамка ничего не заметила. Но с того вечера Володя не стал любить летчиков, а Неглинную улицу ненавидел, прозвал ее Недлинной Дулицей, несмотря на то что по ней ходили высокие заграничные автобусы «лейланд» и горбоносые такси марки «Ренаульт»[1], как прочел Мишка, с черными коробками-счетчиками у шоферского окна.

8

Виной всему была тетя Клава. Сережа ее недолюбливал. Она добрая, от ее фартука вкусно пахнет борщом, но у нее не хватает зубов во рту и винтиков в голове. Когда она улыбается, это видно. Спросишь ее, к примеру, что такое «капот» или «бочка» или почему у луны есть глаза, нет ушей, а она улыбается. Еще норовит погладить по головке. Когда взрослые улыбаются? Когда им нечего ответить. Тем не менее тетя Клава была большой охотницей советовать и поучать. Она подстерегала Сережину маму на кухне и с дрожью в голосе бубнила:

— Боже вас упаси, хотите — слушайте, хотите — нет, бу-бу-бу… Не пускайте его на Трубную! Бу-бу-бу…

Вот почему Сережа взял и пошел на Трубную. С оглядкой миновал шестиэтажный дом, облицованный кафельной плиткой, и напоролся на Вовку Шумакова.

В руке у Вовки торчала рогатка, за его спиной приплясывал, шмыгал носом и хихикал Виляй Хвост.

— Ты кто? — крикнул Володя.

— Ты кто? — повторила Маша из-под его локтя.

Сережа ответил:

— Я Карачаев.

Володя удивился, сплюнул сквозь зубы и прицелился в Карачаева из рогатки.

— Хочешь, прошибу третью дырку меж глаз?

— А ты… фашист? — спросил Сережа, стараясь разглядеть, кто же вертится у крикливого мальчика за спиной.

Володя еще более удивился и для начала пихнул Сережу ладонью в грудь.

— Куда идешь, говори…

— Руки вверх, ложись, ни с места! — выпалила Маша разом все Вовкины команды.

— Во-первых, не толкайся, пожалуйста, — сказал Сережа. — А если хотите знать, я никуда не иду, а лечу… на самолете вокруг шарика…

Маша перестала подпрыгивать и дернула брата за рукав:

— Какого шарика, Володя, а? Какого шарика?

Сережа насупился, как положено старшему.

— Какого? Обыкновенного! Кругосветный перелет. Предполагаю обернуться за семь календарных суток, если не задержит грозовой фронт… в районе Трубной… — И Сережа поднял руки, как крылья, и внушительно загудел.

Маша ничего не поняла и подпрыгнула, а Володя сбоку ловко наподдал Сереже ногой под зад. Это называлось — дать пе́нделя. В футболе пе́ндель — штрафной удар, в споре — наиболее убедительный довод.

— Понятно, — сказал Сережа. — Хотите меня сбить? Целите по хвосту, да? Все равно мы не бросим самолета! Вот мое мнение… — И зашагал вниз к Трубной, сильно наклоняясь набок, подобно самолету на вираже.

Но Вовка был другого мнения. Он не уважал летчиков. Прыжок, подножка… И Сережа круто пошел на вынужденную посадку, сел брюхом, не успев выпустить шасси, и даже слегка скапотировал, упершись в тротуар носом.

— Ле-тел вокруг шарика, сел коло фонарика… — запел Вовка во все горло.

— А вы вредители! — сказал Сережа.

Вовка умолк и стал ждать, когда Сережа встанет на ноги, чтобы съездить ему по уху за такие слова. Но им не суждено было подраться в тот раз. Откуда ни возьмись, на месте аварии появился незнакомый дяденька в черной спецовке. Наверно, он спустился на парашюте. Он поднял Сережу с тротуара и сказал мальчику с рогаткой раскатисто-хриплым голосом:

— За этого огольца я с тебя шкуру спущу ремнем, вредная твоя душа. Я не Богубёг, я тебя, неслуха, живо достану.

Вовка и Маша притихли, понурились и пошли к своему окну в подвальном этаже. Сережа, однако, возразил:

— Во-первых, детей бить нельзя. Дети — наша надежда.

— Думаешь? Все может быть. Батьку-то своего помнишь?

— Кого? — не понял Сережа.

— Отца, сынок. Отца родного. Или уж открещиваетесь от него?

Сережа не знал, что значит «открещиваться», и постеснялся спросить, а дяденька засмеялся — нехорошо, неприятно.

— Так-то, малый… Не та у вас жизнь без него? — Дяденька заложил руки за спину. — У нас тоже… все — кувырком. Что дали бы весной, даем осенью.

Сережа и тут не понял его, но сказал:

— Чего же вы тогда смеетесь? — и тоже заложил руки за спину.

— Смеялось колесо над спицей, — сказал дяденька. — Ну давай, живи… не тушуйся! Будь здоров.

Он усмехнулся — криво, будто обиделся, и пошел к Трубной. Сережа долго провожал его взглядом.

Интересно, кто это? Скорей всего — чекист. Чекисты всегда все про всех знают.

До позднего вечера он не мог забыть дяденьку в спецовке, и, когда он о нем думал, дяденька все время уходил, криво усмехаясь. Сережа также решил знать все, но не рассказывать маме.

Утром он опять побежал к Трубной, взяв с собой для верности лупу.

Володя и Виляй Хвост со своей шумливой бражкой играли в «Путевку в жизнь». Сережа безбоязненно вступил в их круг и приложил к глазу лупу. Эта непонятная, вызывающая доверчивость на миг ошеломила всех, кроме Вовки. Он разглядел увеличенный лупой глаз Сережи и схватился за живот. Через минуту хохотали все, а Володя причитал скороговоркой, без запинки: