Белая птица

Месяц Анна не показывалась на заводе и никому не звонила. Разумеется, она помнила телефон: К 6… и так далее. Николаенко. Но жаловаться ей не приходило в голову. А тот один-единственный случай, о котором говорил Георгий, когда не можешь не позвонить, еще не наступил. Правда, за этот месяц возникла третья догадка, о том, что случилось с Георгием, скорее подозренье, ни на чем не основанное, как говорится, взятое из воздуха и столь же дикое, как то, что он ее бросил. Нет, нет, говорила она себе, это уж низко — так думать.

Шестнадцатого июня, спустя месяц, она пошла на завод. В проходной ей поначалу не было пропуска, — там тоже сидел новый человек. Пропуск все же дали. Но та же новенькая в бухгалтерии сказала Анне так же, как в прошлый раз, негромко, внятно:

— Вам не выписано.

И опять Анна ушла незаметно, так же беспечно и даже одобрительно кивнув новой девушке:

— Спасибо. Хорошо.

Она ошибалась, конечно. Все в очереди (а стоял у окошка сборочный цех) провожали ее взглядами, и не во всех главах было сочувствие. Но это она поняла позднее, ближе к осени.

Боже мой, боже мой, думала она словами своей матери. Почему же Николаенко ей не звонит? Она не обещала, что не будет бояться за Егорку. Она ему жена, жена. Она согласилась только не знать, где он. Можно ли не сказать ей, если с ним беда?

Стало быть, можно.

Это звучало, как правило из армейского устава, а там что ни правило — исключение из обычных житейских правил.

Нет, пожалуй, одно Николаенко сообщил бы ей незамедлительно: что Георгий убит.

Не сообщает… Пусть же он не звонит никогда!

Покусывая губы, рассеянно улыбаясь, она думала о том, что все же ей хочется, ну, чтобы Егорка… помирал без нее, как предсказывал прошлым летом. Пусть бы ей об этом сообщили. Конспективно: 1) помираю, 2) без тебя.

Глупые мысли? Ужасно бабские? Ах, это не ново… Она полна бабства, бессмысленного и беспощадного. Пусть почетные пионерки ее презирают.

Анна шла по улице, встряхивая головой, чтобы не видно было ее слез, готовая крикнуть, написать мелом на стене: хочу Аленку! Она была отнюдь не взвинчена. Могла вдеть нитку в иглу, проплыть брассом полтораста метров, сделать стойку на руках. Она могла, могла, могла. И не понимала иноязычного и безнравственного слова: подожди.

Придя домой, она включила радио. Женщина пела арию Чио-Чио-Сан. Анна слушала с отвращением. Она видела Георгия и рядом с ним китаянку в синей крестьянской робе, сладкую, как Чио-Чио-Сан, с сердцем, полным лимонада.

Потом ей стало стыдно — ненадолго. Ей хотелось вот так мелочно, суетно думать о Карачаеве, чтобы не думать иначе.

Пришла ночь, и Анна открыла шкатулку с фото и письмами.

Она по-прежнему не думала о будущем. Она вспоминала прошлое — со снисходительной улыбкой, будто детские игры.

Пять лет назад ей было трудно с Георгием. Пять лет назад она думала о нем и о себе дурно, хуже, чем нынче…

10

В те годы он не казался замкнутым, учился в академии заочно, а потом очно и успевал делать много дел сразу. Анна помогала ему считать дипломный проект, чертить листы, а он сочинял пьесу, героическую, из времен гражданской войны на Алтае, для студии имени Хмелева, поскольку студия помещалась в соседнем переулке. Испробовал Георгий и этого зелья, потерял несколько недель, схватив попутно две тройки.

Тройки были позорные — по элементарным дисциплинам, огневой и строевой. Удивил Егорка всю академию: не смог объяснить взаимодействие частей нагана — л и ч н о г о  оружия командира! И на плацу непростительно снебрежничал на виду у некоего атташе с гусиной шеей и аксельбантами.

Дали Карачаеву переэкзаменовку, несмотря на то что в армии всяческие «пере» не в чести, «команда подается один раз».

На плацу выстроился взвод сокурсников. Позади, шагах в пятнадцати, была глухая кирпичная стена. Карачаев подравнял взвод, повернул кругом и скомандовал шагом марш! Командовал он так уверенно-весело, мнимо-небрежно, что удовольствие было равняться, поворачиваться и шагать, но вел он на стену… Озорничает? Растерялся? Когда до стены осталось десять шагов, Карачаев скомандовал «шире шаг!», мало того — «ножку!». Он не бежал за строем. Он стоял рядом с экзаменатором, майором свободно-строго. Затем медленно, дерзостно медленно пропела команда:

— Взво-од… — и взвод зашагал во весь мах.

Эхо забилось о стену, а у майора дрогнуло в груди, потому что он все же ожидал, что Карачаев не выдержит и даст спасительное и пресное «на месте».

Но за два шага от стены, совсем негромко, изящно-ясно Карачаев скомандовал под правую ногу: «Стой…» Ах! Ах! — отрубил взвод левой, правой и застыл впритирку к стене, не потеряв равнения, точно живой монолит.

С чем это сравнить? Известно, что строевая быстро приедается. Но тот, кто в двадцать, в тридцать лет вот этого не умел, тот не испробовал вкуса жизни…