Белая птица

Женским чутьем, скорее матери, чем жены, Анна почувствовала, что Георгий сейчас один, бесконечно далеко от друзей и просто от своих. Он — один, на краю света, среди чужих… А это самое трудное для человека. Пожалуй, и это ощущение подсказал Николаенко. Теперь она поняла его до конца. Но бояться нельзя, бояться нельзя.

Поняв это, Анна остыла. Она перестала кусать губы и думать о словах и интонациях. Она опять чувствовала себя солдаткой.

Ей было не худо, не хорошо, не тяжело, не легко. Ей было так, как хотел Карачаев.

Подспудно, однако, как в мае, когда Анна в первый раз услышала: «Вам не выписано», возникла та же догадка, неотвязная, скорее, подозрение — о том, что случилось с Георгием. И опять Анна не поверила. Она хотела быть гордой, хотела быть бесстрашной. Без этого она не умела жить.

Пришла новая ночь. Анна вновь открыла узорную шкатулку со старыми письмами и фото, словно дверцу в свою душу. И потекла бессонница, как туман. Анна думала о тех юных кипучих годах, когда сама она была на войне — вместе с Георгием и Яном. Против них стояли Докутичи, рядом — незабываемый Мырзя.

Тогда, как и сейчас, многие жили в мире, а они на войне, которую называли второй революцией…

16

На рассвете, в утренних сумерках, снятся памятные сны. Они обрываются перед развязкой, накануне некоего откровения, и похожи на прерванное гаданье, на предвиденье. Обычно случившееся во сне забывается мгновенно, но в душе остается ощущение загадки, невнятного обещания.

Проходят годы, а ты возвращаешься к тем снам. Тебе не дано их забыть. Ты не хочешь их забыть. И когда случается проснуться на утренней заре, ты поднимаешься второпях, бежишь и с жадностью смотришь вверх, на восток, на утренний свет. Смотришь и смотришь, боясь упустить много раз смотренное и невиданное.

Давно это было. Далеко это было. И по правде ли было?

Есть у Иртыша приток Ульба, шальная речка, вьющаяся меж таежных хребтов Алтая. Название ее происходит, видимо, от старинного глагола «ульнуть», что значит — дать стрекача. Ульба не течет, скачет среди скал, по горбатым порогам, и топочет, подобно косяку необъезженных коней.

Поздней осенью, после покрова пресвятыя богородицы, плыла девушка осьмнадцати лет на плоскодонном дощанике из горного кержацкого села в Усть-Каменогорск вниз по Ульбе. Дощаник был черен от смолы, тяжел, как плот, но казался утл, как допотопный долбленный из цельного ствола челнок, потому что несся по бесовской стремнине, замешенной из воды и камня.

Иртыш уже встал, по нему нарезался санный путь, а Ульба все ревела, несла без оглядки. На корме у трехпудового просмоленного и ободранного кормила, похожего на весло-натесь с большой баржи, стоял мужик с продубленными скулами, окладной бородой и ворочал им, ложась на него грудью, крякая от натуги. На носу маячили двое помоложе и упирались длинными шестами в пролетавшие мимо, покрытые кружевом пены, скользкие камни с такой силой, что шесты гнулись.

На всех троих были армяки, домотканые, бурые, но с кумачовыми нашивками на груди, как у петровских стрельцов и первых красноармейцев; подпоясаны цветастыми кушаками. На ногах — мягкие сыромятные постолы, на головах — войлочные шапки горшками, надвинуты до бровей; под бровями у двоих — капли смоляные, жгучие, у третьего — брызги из Ульбы, лихо-озорные.

Крупные, в кленовый лист, хлопья сырого снега летели навстречу, залепляя носы, уши. Ветра не было, но дощаник несся под уклон, точно сквозь метель, и за снежными хвостами не видно было берегов и дебревого леса, сползавшего сплошной мохнатой стеной до самой воды. То и дело дощаник противно скреб днищем по незримому подводному порогу, дергался, трясся, запинался, как живой, и норовил круто завернуть кормой, черпнуть низким бортом. Кормщик удерживал его носом вперед, меж сизых струй, крутых и твердых.

Девушка сидела у ног кормщика, цепко держась за опружные ребра дощаника, укрытая с головой дырявым рядном, промокшая до костей. Время от времени она дробно стучала зубами, утирала нос о коленку и неслышно скулила, но не со страха. Она не боялась утонуть, хотя мужики искусно ее стращали, а только хотела обсушиться, угреться и того ради согласилась бы ополовинить стакан самогонки.

Девушка была учительшей, к тому же нездешней, городской. Впервые она приехала на Алтай прошлой зимой, зимой двадцать девятого года, года «головокружения».

От Семипалатинска до Усть-Каменогорска, по прежней мерке, верст двести. О железной дороге в ту пору не мечтали. Строили Турксиб и тем гордились. К устью Ульбы ездили гужом, по старому торговому тракту. Этот тракт начинался далеко на севере, у Омска, и вел далеко на юго-восток, в Монголию и Синьцзян.