Белая птица

— Обыкновенная мужицкая байка… В общем, про баб! — сказала девушка.

— Возможно. Не исключаю, — мягко отозвался Павлищев. — Но баял-то это не он, а она! Светлана Афанасьевна…

— Что же, он хороший человек?

— Не-вы-носимый! Вам ведомо, как казак холит коня? Не снимая с руки нагайки.

Девушка поднялась из-за стола и прошлась по комнате, исподтишка поглядывая на комод, покрытый самодельным кружевом, и на часы-павильон, поблескивающие бронзой… Нет, пожалуй, с дворянской дочерью Павлищев не так бы держался. Это разговор с комсомолкой, с властью, которая от бога!

«Что же такое Карачаев? — думала она. — Конечно, груб, как матрос. Тяжелая, видно, у него рука. У Левши должна быть не такая… Чем же он мне, Кореневой, полюбился? Наверно, тем, что не ставил меня ни в грош! Однако говорил на «вы»… И все же оказал честь — назвал бешеной девкой…»

Об этом человеке хотелось думать. Хотелось поскорей увидеть его и вновь услышать злой, насмешливый голос и еще раз непременно, отчаянно рассердить его.

Она просидела с Иваном Викентьевичем до первых петухов и ночевала у него дома.

Утром она узнала, что Карачаев уехал в район. Куда? Надолго ли? Все это знали, и никто не говорил. Все знали и то, что командированной из Семипалатинска нужна верховая лошадь и, если возможно, провожатый. Нет лошадей! Тем более провожатых. Некому с ней нянчиться. Пускай идет к бухгалтеру, пьет с ним чай. У него чай знаменитый.

Иван Викентьевич был явно обескуражен тем, как с ней обращались. Но он усмотрел в этом скрытый смысл, которого на самом деле не было.

— Вы когда-либо ездили верхом? — спросил он.

— Ни разу в жизни.

— Зачем же вы требуете коня?

— Не знаю… Смешно?

— Напротив. Прелестно! Хотите, я… провожу вас в горы?

Она подумала: а вдруг Карачаев нагонит их и ужасно накричит на нее при людях? И ответила:

— Очень буду благодарна.

17

Павлищев достал подводу: розвальни с тулупом…

Он повез девушку сам, предварительно обув ее в нарядные подросточьи чесанки с розовым нитяным узором сбоку, у подъема. В них она выглядела совсем маленькой, не учительницей — ученицей.

Доехали живо. В большом селе у кромки пихтового леса «спешились», и гостья из области, в густых облаках пара, вошла в правление колхоза, громадную пустую избу, чистую и теплую. Вошла в мир, в котором причудливо перемешалось «божественное» и мирское, корысть и совесть тех дней.

Она никогда не жила в деревне, но знала, что в здешних местах хлебопашествовали и промышляли кустарным ремеслом.

Били баклуши… то бишь начерно обкалывали чурбаки под деревянную посуду — ложки, чашки и старомодные бражные жбаны с резными ручками и навесной крышкой. Тесали клепку, кедровую — под пивные и винные бочки, и осиновую — под соленья, сельдь и капусту. Из пихтовой лапы гнали смолу; смола, по слухам, шла на неведомую прежде в России пластмассу, а также на скипидар, сургуч, лак, замазку. Еще работали — по шерсти и коже. Знали тут пимокатное и овчинное рукодельство. Занимались им многие, как и в самом Семипалатинске. Тем город славился от века.

Сказано: человек хлебом живет, не промыслом, но за Ульбой жили и тем и другим. А каковы промыслы, таковы и помыслы. Павлищев привез гостью в завидное место: в этом селе она впервые отведала парного молока. Угощали — не таились. Подали на белоснежном полотенце с красными петухами, вышитыми крестом. Она пила молоко и думала: «А где же бандиты?»

Председатель колхоза Боровых — надежный, сразу видно — не подставной. Из кержаков, но был в Красной гвардии. Народил двенадцать детей. Жена у него — суровая богомольная старуха. Он побаивался ее. Перед ним робели все. Собой неказист, лицо посечено оспой, походка медвежья, а, оказывается, мастер петь, умел и хороводные, и обрядные, и сказы, и духовные стихеры, любил и понимал красное словцо — и шутку и лозунг.

Повадкой прост председатель, в деле скор и упорен. В деле он никакого страха не знал и на уполномоченных не оглядывался. Колхоз свой назвал с тонким намеком: «О р д е н  Красного Знамени».

Девушка смотрела на него с почтением. Павлищев держался в сторонке — подчиненным маленьким бухгалтером. Когда его спрашивали, отвечал, справляясь в записной книжечке. А Боровых упорно величал его  д я д е й  В а н е й. Так звали тезку Ивана Викентьевича — известного головореза, бежавшего в прошлом году на Черный Иртыш.

Про бандитов Боровых говорил легко, весело:

— В лес ходим за лыком, пихтой, вестимо — беспокоим их. Ан у нас и бабы не пужливы, не визгливы… Вон Демид Михнин, по-науличному — Демидка Махоня, немало сомущал народ, а пришел его срок, позвал я его, глядишь, из лесу вышел, в колхоз взошел!

Вечером председатель собрал собрание. В первом ряду расселись благолепные старики. Позади мужиков — бабы, на подоконниках — девки. Приоделись. Сарафаны цвели по-летнему из-под расклешенных старинных боярских душегреек.

Пришел и Демидка Махоня и ему подобные. Боровых окликнул их, чтобы показать приезжей.

— Здорово, Демид! Здорово, Исидорыч!

Ему отвечали чинно, спокойно:

— Здравствуйте-ка…

Иван Викентьевич сел во втором ряду.