Белая птица

Трофим показал пальцем: слушай, слушай. Бигус поднял голову и встал, повесив кровоточащие руки, как плети. По сопке с нашей стороны катилось знакомое «ра-а!..». Это группу лейтенанта Махалина сменила группа лейтенанта Быховцева, сильная, как тогда говорили, штыком и гранатой.

Тут и конец легенде, в общем — хороший конец.

Так кончилась война на Хасане для Степана Бигуса. Так начиналась великая война, которая была суждена нашему поколению, и отцам и детям, и стоила двадцать миллионов жизней.

Анна смотрела на солдата, человека с войны, и думала о том, что он сумел сделать 29 июля. И ей было хорошо об этом думать. В памяти ее остался сутулый пулеметчик, который стоял на нашей границе, у плоского белого камня, с «льюисом» на плече, мертвый.

Потом она увидела самое себя — где-то в давно знакомом месте. Небо, горячее, чистое, светилось мирно, как на Хасане или Гвадалахаре. А под ногами Анны сквозь мох и травяные кочки сочилась вода, ржавая и липкая, как сукровица. В камышах было тесно, крутом — зеленые сумерки. Невдалеке слышалась стрельба.

Анна разорвала марлевый пакет и перевязала раненого. Взяла из его рук тяжелую винтовку, откинула со лба прядь волос, словно выкованную из темной меди, и пошла туда, откуда доносилась стрельба.

Выйдя из зарослей, она ослепла от дневного света. Она спотыкалась, в ее сапогах хлюпало, в горле першило. Но постепенно она прозревала и повернула винтовку штыком вперед. Скорым шагом шли туда же, куда и она, крепкие молодые парни в выгоревших на солнце пилотках. Иные падали, роняя винтовки, открывая объятья. И каждый раз на миг мерк свет, неуловимо вздрагивала земля, как кожа на шее коня от прикосновения слепня. Анна вступила в их цепь.

Завиднелись вражеские солдаты. Эти все шли в касках, иные — засучив рукава. Они быстро приближались. Анна прицелилась на ходу, выстрелила. Кто-то повалился там впереди. А ее ударило будто железным прутом. Это была очередь пулемета или автомата: одна пуля проколола ей плечо насквозь, другая рассекла левую грудь и влетела в сердце. И в нем осталась.

Анна упала. Она лежала на теплой земле, и в ее открытом глазе отражалась травинка и висящий на ней черный муравей. Стрельба отдалялась и утихала.

Муравей прыгнул на веко Анны, побежал по ресницам, ловко перебирая лапками, балансируя усами. А в глаза ее и в рассеченную грудь лился зеленый нежный мирный свет, как будто она лежала в воде, под водорослями.

23

С утра Анна садилась шить. За шитьем светло и покойно думается. Мысли текут неторопливо, прозрачные, как вода тихой речки. И можно совсем ни о чем не думать, пока не уколешь иглой палец. Перед глазами только шов, строчной, втачной, если шьешь, или гладью, крестом, если вышиваешь.

Анна примеряла Сереже длинные брюки к первому сентября, когда, по обыкновению неожиданно, вошел в дом своих друзей Небыл.

Он стоял на пороге, плечистый, немного грузный, и щурил на Анну и Сережу маленькие васильковые ясные глаза. Всё, как прежде: сапоги яловые, усы, рыжеватые от махорки, ворот безупречно чистой рубахи расстегнут, галстук на боку, в обеих руках — свертки, обвязанные шпагатом…

Анна поднялась с колен, вынула зажатые в губах булавки и, не глядя, воткнула их в красную бархатную подушечку, сшитую в виде сердца.

— Янка… ты? Откуда ты взялся? Слушай! Ты жив? Ты… приехал?

— Содержательные вопросы, — сказал Небыл. — Отвечу разом на все: я из Куйбышева… и из других восточных мест.

Анна, вскрикнув, обняла его. Вскрикнул негромко и он — булавки впились ему в шею.

— Ты видел, искал его? Он что-нибудь прислал с тобой? Что ты молчишь?

Ян ответил:

— Салют тебе от него… Салют, дорогая моя. Этому салюту полгода.

— И всё?.. Почему?

Ян коротко пожал плечами.

— Тоже вопрос, между прочим… Прости меня, не все сразу постигаешь холодным рассудком. У тебя с ним такие тонкие отношения… как в приключенческом романе!

Глаза у Анны потухли. Янка балагурил по обыкновению. В своем ли он уме?

— Ма… это он любит купаться? Он? — зашептал Сережа, придерживая длинные брюки; они разваливались на две половинки.

Небыл подошел к нему с протянутой рукой.

— Он самый… Обниматься не станешь, конечно?

— Не хочется.

— Читать умеешь?

— Да-а.

— Драться научился?

— Не знаю. А что?

— Так может, ты и  п л а в а т ь  умеешь?

— Ге-ге… Еще бы!

— Успел уже попробовать… утонуть! — сказала Анна с нетерпеливой улыбкой.

— Я не пробовал! Не хотел! Какой же дурачок захочет?

— Видишь ли… Пока что дурачки не перевелись, и они все разные, — сказал Небыл, — а умники на одно лицо. Поэтому, наверно, так трудно выделиться среди дурачков, зато легко — среди умников…

Анна прикрыла рот ладонью, чтобы не вскрикнуть.

— Неужели то, что про тебя болтали, правда? Ты был таким дурачком? Я не прощаю тебе этого, запомни…

— Это я выучил наизусть, — сказал Небыл. И вытащил из оттопыренного брючного кармана жестяную коробочку с махоркой.

Сережа не спускал глаз со стола. На столе лежали свертки, обвязанные шпагатом. Но мама не стала их разворачивать и не дала чаю с повидлом, а ни с того, ни с сего накинула на плечи косынку и пошла с дядей по делам. Пошла — и пропала!