Белая птица

Махалин срывающимся голосом скомандовал: «По местам». Японцы шли открыто, примерно оттуда, где Бигус засек всадников-офицеров. Пехотная рота, не торопясь и не мешкая, разворачивалась с марша в атаку.

Анна задрожала. Она видела Алешу Махалина в ту минуту, когда за всю нашу державу решал он и только он! Он стоял один против всей японской армии, и отнюдь не фигурально, потому что сам одиннадцатый против роты, — это то же, что против полка, или корпуса, или целой армии.

Анна встала с камней и травы. Если бы в ее руке было смертоносное оружие, она бы подняла его над этой ротой, которая шла и разворачивалась, шла и разворачивалась, как в Маньчжурии и Корее, неся на штыках подлость и кровь, подлость и кровь.

Был тридцать восьмой год, но Анна словно бы видела то, что будет в тридцать девятом… Она видела чудовищные, смердящие сырой нефтью, дымно-огненные плевки огнеметов, драконовы плевки; ими выжигали из двухэтажных дзотов в песках, у реки Халхин-Гол, молодых камикадзе, прикованных к пулеметам. Она видела воздушные бои, каких не было на Хасане и вообще нигде до тех пор; бои в несколько ярусов: эскадрилья над эскадрильей, полк над полком, и так каждый день. И видела Анна, как плакал летчик Забалуев у штурвала своего ТБ. Его послали испробовать с самолета новое оружие, которое через два-три года применят на земле и назовут женским именем Катюша. Он поднялся в воздух, тут же над Баин-Цаганом напоролся на японскую эскадрилью и, против ожидания, не отвернул, а пошел с ней на сближение и дал залп. Море огня! Вспышки до зенита. Но получился недолет. Японская эскадрилья, объятая ужасом, рассыпалась. Тогда-то заплакал Забалуев… И еще видела Анна, как выстраивались побатальонно ветераны Квантунской армии, и выходили перед строем безумные люди, приговоренные к безумию, и распарывали себе ритуальными мечами животы, чтобы не забылось, вре́залось в память поколений то, что произошло с императорской армией на Халхин-Голе. С содроганьем смотрела на это Анна, но думала с холодным ожесточением: не так ли скорпионы жалят самих себя, окруженные огнем?

Тут она услышала голоса:

— Что с тобой? Что с тобой? — Федор тормошил ее за плечо.

— На-ка, выпей водицы. На тебе лица нет… — Тетя Клава протягивала стакан.

Анна посмотрела на них и молча, спокойно отстранила их руки.

Вода в стакане была свинцовая. Она была вздыблена до самого горизонта, ветер вздувал ее белопенными валами от Порт-Артура до берегов Кореи… И в этих валах медленно, страшно и безобразно переворачивался кверху килем, острым, как лопата, многотысячетонный броненосец «Петропавловск». В его стальном чреве погибли 652 нижних чина, 29 офицеров, знаменитый адмирал, а с ними — знаменитый художник, старик шестидесяти двух лет, про которого молодой поэт сказал: «Всю жизнь любил он рисовать войну!» (9 часов 43 минуты — взрыв, 9 часов 44 1/2 минуты — всё кончено.)

«Проклятая, проклятая…» — думала Анна, так же, как тот художник, тот поэт и тот адмирал, и как ее отец, воевавший две войны.

А между тем она была рядом, она подходила к нашей границе.

Японская рота разлилась на три длинные капли: первая покатилась на сопку в лоб, вторая — в обход слева, где открывалось вдали озеро Хасан, третья — справа. Справа лежал Бигус; отсюда, на реке Тюмень-Ула, уже в Корее, был виден остров, пронзительно-зеленый, точно леденец.

Лейтенант подполз, хрипло дыша, и сказал Бигусу деловито, как мог бы сказать командиру взвода:

— Вон к тому бугру, да, да, пулеметчиков не подпускай, всё… А то они нас причешут с фланга. Ясна задача? Выполняй, всё!.. Пока не перейдут границу, огня не открывать. Выбери одного, веди на мушке, понял? Всё… Давай, Степа, гляди и не отвлекайся. Действуй, всё.

Это были последние слова лейтенанта, которые он запомнил.

Бигус приник глазом к оптическому прицелу, посадил на пересечение нитей пулеметчика из правой колонны японцев и повел, выговаривая сквозь зубы:

— Зачем вы посетили нас? В глуши забытого селенья я никогда не знала б вас, не знала б горького мученья…

И женщины помоложе засмеялись.

Тишина. Ясное теплое небо. Без выстрела три колонны японцев подошли к линии границы и стали рассыпаться в цепи, ускоряя шаг, затем побежали, не очень резво, как на полевых учениях.

Пулеметчик справа не бежал, лишь шагал широко, неся «льюис» на плече. У знакомого всем, кто был в наряде, плоского белого камня он оглянулся на своих. Сутулясь, пошел, будто по болотным кочкам. Прошел шаг, другой, третий… А Бигус почувствовал, как невидимая тяжесть ложится ему на шею. «Стой, стой, с-с-с…» Палец сам собой, до команды стал жать на спусковой крючок. И Степан Бигус услышал гулкий, унесенный эхом выстрел, свой первый выстрел; его догнала команда Махалина: «Огонь».

Пулеметчик остановился на четвертом шагу; каска сбилась ему на глаза, словно его ткнули в лоб. Так он стоял мертвый. Снайпер редко ранит, потому что целит обыкновенно в голову, под каску.

То, что было дальше, ни на что не походило… То, что было дальше, длилось несколько минут, а для пяти из одиннадцати — всю жизнь.