Белая птица

В тысяча девятьсот энном году он вернется. Его вызволят через международный Красный Крест и Полумесяц. У него будет шрам на лице, как от сабельного удара. Калинин вручит ему в Кремле коробочку с большой наградой, папку с Указом, и он покажет их Сереже… В тысяча девятьсот энном году.

Анна поправила волосы на затылке.

Она поняла, что умрет.

Когда Федор ушел, а его она спровадила легко, пошла она в сберкассу и положила все деньги, что у нее были, и те, что оставил Небыл, на имя Сережи с указанием, что ими может распорядиться в любое время по своему усмотрению Федор Федорович Шумаков, проживающий там-то, работающий тем-то, если он будет опекуном.

Придя домой, она подошла к телефону, потому что он звонил. Подняла трубку. Незнакомый мужской голос попросил позвать Веру. Она ответила, что такой здесь нет.

Еще раз Анна попробовала взять в рот рожок спорыньи и выплюнула с отвращением. Это было ей не нужно.

Потом она упала.

Когда Сережа с радостным воплем, запыхавшись, прилетел из школы и тетя Клава, тихо воя, на подламывающихся ногах добежала до Шумаковых, а Федор, прыгая через три ступеньки, поднялся по лестнице в дом Карачаевых и по телефону вызвал «Скорую помощь», Анна лежала на полу, у чертежного стола Георгия, немая, неподвижная. На столе Федор нашел письмо Георгия Касьяновича со спорыньей в красивом конверте и новенькую сберкнижку.

Анна лежала в нервной горячке, без сознания. Но, кажется, она была еще жива.

29

И виделось ей, что ее хоронят. В изголовье идет Георгий; лицо его словно опрокинулось над ней и колеблется, как отражение в воде. И никого не удивляет, что они смотрят друг другу в глаза и переговариваются. Привычно-уныло вздыхает духовой оркестр, голос Георгия слышен ей одной, но все понимают, как ей хорошо, хотя в пояснице отдается жестокая боль…

Вторую неделю подряд, после того, как ее привезли из больницы, она не вставала с постели. А в больнице она была потому, что случилось с ней то же самое и боли у нее были точно такие, как если бы она принимала спорынью.

Несколько суток в больнице ее не могли разбудить, она не чувствовала инъекций; потом, однако, привели в чувство и отвезли умирать домой, как сказала тетя Клава.

Она не читала, не шила, не вязала, почти не ела, не спала. Лежала на спине пластом и беззвучно, бессильно плакала от приступов боли и неосознанного страха. Окно было занавешено, в темноте громко тикали часы.

По утрам и на ночь тетя Клава приносила ей кувшин воды и тазик, и она умывалась, преодолевая боль и тошноту, подолгу, тщательно, потому что была не одна: приходил он.

Врача к ней не звали, побаивались — увезут на Канатчикову дачу. Пускай уж кончится на своей постели, если ей суждено.

Она была тиха, смирна, никому не мешала, ничего не просила. Она ни с кем не заговаривала, хотя часто принималась говорить вслух. Лишь изредка показывала на окно; это значило — подтянуть занавеску. И закрывала глаза.

Но она не скучала и не томилась. Она была занята.

Не удивляйся, говорила она, глядя ему в глаза. Они думают, что я помешалась. Думают — я травилась. Тетя Клава так уверена в этом, что приводит женщин глазеть на меня.

Еще приходит моя подружка, маленькая, как мышка. Девочка с мохнатыми глазками. Вот она у двери, вот посреди комнаты, а вот у самой кровати. Тетя… вы страдаете? Можно, я тоже буду страдать? Хочу ей ответить, что у меня грипп, что мне не больно. Открываю глаза… Ее нет.

Раза два она раскладывала на столе карты. Я не мешала ей. Никто никогда не делал этого для меня. Но карты врут. Они сказали, что ты в пути. А ты уже здесь. Я тебя вижу с закрытыми глазами.

Она не открывала глаз. Когда же открывала, думала обо всем спокойно и отрешенно, словно бы вдруг сознавая, что ее рассудок погас, бьется только сердце. Она знала, что не выживет и не встанет.

Я жива, думала она, тихо плача, чтобы ее слез не заметили. Жива — и это бессмыслица. Потому что нет и не будет Аленки. Излюбилась Аленка.

Свет погас, и часы тикают оттуда, сквозь дерн и камень.

Выпадали минуты и посветлей, редкие минуты…

Почему-то приходил на память один очень комичный суетный день незабываемой студенческой поры, день последнего госэкзамена Георгия в Военно-воздушной академии.

В тот день, придя с лекций, Анна почувствовала себя несчастной. У нее на руках наличными было восемь копеек, два тусклых медяка. Своя стипендия полагалась ей с четвертого курса, с будущего уч. года; его стипендию потратили на хороший ватман. Была в доме бутылочка молока для их прожорливого птенца и больше ни маковой росинки. А ведь нынче Егорка бог, царь и герой!

Одолжить? Студентам не одалживают. И в такой день одалживать не хотелось. Как-нибудь, где-нибудь достать бы… Но как? И где? Исторические вопросы. Вечные для брата студента.

«Егорушка, убей меня, безрукую, — думала она. — Сижу и злюсь на Чемберлена…»

В Чемберленах о ту пору ходила тетя Клава, поскольку считала их транжирами: за бешеные деньги на рынке купили, гордецы, своему щербатенькому трехколесный велосипед! А сами жрут перловку.