Белая. Разговор через стенку больничной палаты

– Мама запретила заводить собаку? – я возюкал кончиком ложки в тарелке, распугивая белые хлопья непонятного происхождения. – Я думал, у взрослых так не бывает. Я думал, взрослые могут завести собаку не спрашивая разрешения. Я думал, вы взяли собаку, когда сказали, что взяли ее, – разошелся я. – Я думаю, муравей, если бы мог, взял бы собаку, раз сказал, что возьмет ее, – совсем уж не к месту сказал я. Хотя именно так я и думал. Муравей взял бы. Он бы утащил ее в муравейник на своей спине, кормил и гулял бы с ней.

Марианна поднесла к моему лицу блюдечко с таблетками.

– Не забудь выпить.

Я сам не знаю, как так получилось. Резко поднял руку, стукнул по блюдечку, оно полетело вместе с таблетками сначала вверх, потом вниз, провернулось вокруг себя, брякнуло и разлетелось осколками по полу.

– Принесу новые таблетки, – невозмутимо сказала Марианна, хотя, я заметил, рука у нее дрогнула, когда я выбил из нее блюдечко. Жалкая розовая рука в белесых пятнах, как вареная колбаса с колечками жира.

– Муравей сильнее вас, – я отвернулся к стене. Марианна вышла.

32

– Дылда.

Я хотел рассказать ей. Со мной что-то творилось непонятное, я был счастлив и несчастен одновременно. Нога. Папа. Собака. Новый мяч. Навалилось все сразу. Хотелось плакать и смеяться.

– Дылда.

Я хотел рассказать. Это был странный день.

– Дылда.

И ночь. Я вспомнил странный сон. Хотел рассказать Дылде свой сон. Про пирата, который разговаривал с белой медсестрой. О чем они там говорили?

– Дылда! – сказал я в голос, почти касаясь губами розетки. Что она там, уснула, что ли?

Я услышал за стеной шаги. Они прошли комнату сначала в одном направлении, потом в другом. Что это она там расхаживает?

– Дылда! Зову тебя, зову.

Шаги притормозили и затихли. Потом снова зазвучали и направились… в мою палату. Я удивился и вжался в стену. Шаги приблизились к моей двери. Неужели она сейчас войдет? И почему ее не заперли на ключ, как обычно? Я почти испугался, что она войдет. Не знаю, хотел бы я этого или нет. Не уверен. Я не был готов встретить ее вот так…

– Ты что шумишь? Кого зовешь? – сердито сказало лицо, просунувшееся в мою дверь. Это белая сестра. А почему Дылда не кричит? Она же ее боится.

– Девочку зову, – ответил я, не понимая, что говорю. Она же теперь узнает, что мы общаемся через стену. Хотя разве общаться запрещено?

– Какую девочку? – нарисованные брови поползли вверх. – А, Бэлу, что ли? Можешь не звать. Наконец-то избавились.

Почему-то совсем не удивилась, что я зову Бэлу. Что я общаюсь с ней… Что значит «избавились»?

– Что? Как? – спросил я. Шутит, что ли. Может быть. Такие люди обычно не смешно шутят, а считают при этом, что очень остроумны.

– Перевели ее наконец куда надо.

– А… куда надо?

– В психушку, куда. Дурочка ведь. Шестнадцать ей стукнуло.

Я слился со стеной. По крайней мере, сейчас я бы не отличил себя от стены, если бы смотрел со стороны. Мне так казалось. «Ей стукнуло шестнадцать», – крутилась у меня в голове мысль, слишком незначительная, чтобы заслонить собой другую – огромную и страшную. Шестнадцать. Шестнадцать… У нее был день рождения?

– Когда?

– Что – когда?

– Шестнадцать стукнуло, – у меня пересохли губы. Почему я спрашиваю такую ерунду? Какая разница, когда ей стало шестнадцать лет? Какая, к черту, разница? Я вспомнил, как она повторяла: «Мне мама торт резала. Я свечи задула».

– Сегодня, – ответила белая сестра и тут вдруг ощетинилась: – А ты что, самый любопытный, все тебе надо знать? Подружка твоя, что ли?

– А когда?

Она уже собиралась уйти. Кажется, я выкрикнул этот вопрос. Она снова появилась в проеме.

– Что – когда? Я же сказала уже – сегодня…

– Когда она вернется?

Медсестра усмехнулась. Она усмехнулась, в то время как я превращался то ли в камень, то ли в воздух. Выдержала паузу. Я ждал.

– Никогда. Отец ее сдал.

Отец.

Сдал.

Я вспомнил ночной разговор. «… или забирайте… шестнадцать уже… не няньки… в психиатрической… заберите домой…»

Заберите домой.

– Он домой ее забрал? – тупо промямлил я.

– Ха, забрал, как же! Не слышишь меня, что ли?! Сдал он ее в психушку! – рявкнула сестра. Ей надоело со мной разговаривать. Она ушла, прихлопнув дверью щель, через которую со мной говорила.

Я смотрел на ручку двери. Она поблескивала. Солнце садилось. Ручка двери круглая, позолоченная. Если смотреть на нее близко, можно увидеть свое лицо. Оно искаженное – надутое или, наоборот, тонкое, как стручок. Как в комнате смеха.

Я не дочитал ей книгу. Семьдесят четвертая страница. Она не узнает продолжение.

Никогда. Отец ее…

Я взялся за ручку. Она перестала блестеть под моими пальцами.

… сдал.

Я держался за стену, но все равно наступал на больную ногу. Так бывает: когда у тебя две ноги, то по привычке наступаешь сначала на одну ногу, потом на другую. Даже если на одну из них тебе наступать нельзя.

Повернул позолоченную ручку. Не сразу. Сначала просто стоял носом в дверь. Не знаю зачем.

Ее дверь рядом с моей. Она открыта настежь. Я остановился возле нее. Просто стоял, хотя стоять трудно. Стоял на левой ноге, правую подгибал. Сел на пол. Сидеть проще.

«Антоша».