Белая. Разговор через стенку больничной палаты

«Да что тебе? Что ты пристала ко мне?»

«Привет».

«Привет! И пока!»

«Нет. Скажи просто „привет“. Так здороваются: просто „привет“».

Сидел полчаса наверное, или дольше. Дверь была все так же распахнута. Сейчас, когда там никого… Ей некого держать в белых стенах. Там никого. Никого? Я должен был проверить. Зайти. Я для этого пришел. Я повторил себе это несколько раз, но продолжал сидеть.

«Книга не может умереть. Она не живая».

«А мы?»

«Что – мы?»

«Мы живые?»

Заглянул. Увидел край кровати. И снова уставился в коридор. Солнце почти село. Рыжая полоса все поднималась к потолку, вытесняемая серой тенью.

«Я тоже живая?»

«Да».

«А как ты понял?»

Зашел, остановился на середине комнаты, смотрел на матрас, свернутый трубочкой. Полосатый. Сине-зеленый.

Тихо.

Рядом с кроватью на полу лежал карандаш. Коричневый.

«А у меня есть карандаш».

Я опустился на колени, поднял его. Кончик изгрызен. Грифель тупой.

«Я тру его об стену, а то он тупой».

«Ты тоже тупая».

«Я знаю. Мне так говорят».

Мял в пальцах карандаш, стоя на коленях. Сжал его в руке до боли. Прямо перед моими глазами вились голые серые пружины кровати, натянутые и неподвижные.

«Я что-то делаю под кроватью».

Я боялся. Никогда меня не страшили монстры под кроватью. Я смело забирался туда и в три года, даже когда в комнате было темно.

А сейчас боялся – того, что увижу. Что я там увижу?

«Я что-то делаю под кроватью».

«Что?»

«Это секрет. Я тебе, наверное, расскажу. Потом».

Я наклонился, чуть не ударился головой о перекладину. Темнота начала забираться под кровать, но еще не распластала там свое серое тело. Я увидел стену. Я сжал в руке карандаш сильнее.

«Я просто смотрю в окно, а потом рисую карандашом».

«Деревья?»

«Нет».

«Парк?»

«Неа».

«А что?»

На стене тут и там были линии. Хаотичные, рваные, прерывистые. Жирные и тонкие, вперемешку. Среди этих линий на меня смотрел мальчик с растрепанными волосами, большими глазами, в полосатой футболке. Мальчик улыбался робкой изогнутой линией.

Под мальчиком неровным почерком было выведено: «Антоша».

«Антоша, я люблю тебя».

«А я тебя – нет. Я тебя ненавижу!»

«Антоша».

«Ненавижу тебя, поняла? Дура».

Я забрался под кровать весь. Я лег на пол. Я смотрел на мальчика.

«Ты дура! Психичка! Ну и правильно, что он к тебе не приходит, поняла?!»

Мальчик вместе с надписью стал расплываться перед моими глазами.

«Антоша».

«Что?»

«Я тебя все равно люблю. Ну, даже если ты меня нена… н-ненавидишь. Вот».

Я уже видел только какие-то размытые очертания и стал их тереть. Начал с буквы «А». Я возил по шершавой стене рукой, как по наждачке. Буква не стиралась. Стиралась рука. Провел ладонью по лицу мальчика. Появились красные полосы. Мальчик продолжал робко улыбаться. Я хотел стереть эту улыбку. Эти огромные глаза. Почему они такие огромные? Я хотел их стереть. Все стереть. Навсегда. Чтобы его тут не было, этого мальчика. Чтобы не было этой надписи – «Антоша». Никогда.

«Папа…»

Чтобы эта стена… эта чертова больничная стена… как и задумано, как ей и полагается…

«Папа…»

… чтобы она стала такой, какой и должна быть – «Папа».

«Я здесь, Бэла. Я здесь».

– белая.