Белая тень. Жестокое милосердие

— В том-то и дело, что Марченко анонимку порвал. И я теперь не могу ничего доказать.

— А вам и не надо доказывать. Вы не сделали ничего дурного. Все эти разговоры — ерунда.

Карп Федорович смотрел на Борозну, и в его черных глазах под густыми, стрехой вниз бровями то угасали, то снова загорались красноватые огоньки. То были огоньки радости, похожие на те, что загораются у хищника, заметившего добычу. Правда, сейчас Одинец добычи не видел. Но они о ней разговаривали, и это возбуждало его.

— Это так, — все больше волновался Борозна, — Но я не могу их опровергнуть. Я никогда не был анонимщиком и не буду им. Я только что был у Дмитрия Ивановича и вижу, что он мне не верит.

— Конечно, не верит, если сам указал на вас, — закурил Одинец. — О, это тоже маневр: очернить человека, у которого… Ну, который умеет работать и имеет основания претендовать или домогаться…

— Я ни на что не претендую, — прервал его Борозна. — И мне искренне жаль Дмитрия Ивановича. Он не такой, как написано в том грязном письме.

— Это в вас говорит доброта, — усмехнулся Одинец. — Но ею, мой друг, не всегда можно руководствоваться.

— Я не из добряков, — нахмурился Борозна. — И умею за себя постоять.

— Прекрасная черта.

— Но я привык обосновывать свои поступки.

— Вы не волнуйтесь, — сказал Одинец. — Кстати, это уже и не так важно, кто написал. И не страшно. Важнее, что все это правда. Шесть лет Марченко выдувал мыльный пузырь. Такой, какие выдувают для забавы. А он этим пузырем закрывал всем глаза. — Одинец говорил злобно, безжалостно, он не мог простить Дмитрию Ивановичу того, что тот не выступил на ученом совете против Абрамчука, удрал за Десну, оставив его, заместителя директора, в дураках, не мог простить независимости, авторитетности, научных возможностей. — И вот — пузырь лопнул.

— Неудача может постигнуть каждого, — не согласился Борозна. — Дмитрий Иванович — искатель, человек с фантазией…

— Вот-вот, — ухватился за неудачно сказанное слово Одинец. — Фантазер. Истинный фантазер. А в науке фантазер — это то же самое, что иллюзионист. Манипулятор.

— Его догадка касательно предшественника АТФ не так уж абсурдна, — сказал Борозна.

— Она высосана из пальца. Это пластмассовая кукла, от которой ждут ребенка. Да, да, пластмассовая кукла. — Ему, видимо, поправилось собственное необычное сравнение, и он повторял его снова и снова, всякий раз огрубляя все сильнее. — Шесть лет он спал с пластмассовой куклой. Ну, для разнообразия спал и с любовницей.

— Ну, это вы слишком, — сказал Борозна.

— Не защищайте! — хлопнул в запальчивости ладонью по столу Одинец. Уловив этот свой жест, который не входил в план беседы, побарабанив по полированной поверхности стола пальцами, заросшими черно-рыжими волосами, усмехнулся: — Простите. — Но через мгновение, заговорив о Дмитрии Ивановиче, забылся снова, бросал слова, как раздробленные кости (Борозне даже подумалось, что он слышит хруст), глаза его налились кровью, стали беспощадными. — О его манипуляциях уже знают в Президиуме, — поднял многозначительно кверху толстый палец. — И обо всем остальном. Завел на службе любовницу. Терроризирует жену. Воспитал сына-бандита.

— Карп Федорович, — встал Борозна, — я не могу этого слушать. Наверное, нечто подобное написано и в том письме. А я отрицаю не только свое авторство, но и то, что там написано.

— А откуда вы знаете, что там написано? — вдруг жестко сказал Одинец. Но тут же смягчился, ему хотелось иметь сообщника. — Об этом знает только Марченко. Который и оговорил вас.

— Думаю, Марченко этого не делал, — сказал Борозна. Он уже несколько раз возвращался мыслями к тому, что догадки об авторе анонимки и ее содержании вышли якобы от Дмитрия Ивановича. Не окончательный же Марченко идиот, чтобы возводить поклеп на самого себя! Правда, понимал и то, что его защита Дмитрия Ивановича теперь, когда все думают, что именно он написал анонимку, будет выглядеть фарисейски. Ему не оставалось ничего иного, как закончить этот разговор. Он не стал в чем-то переубеждать Одинца, ибо знал, что никакие, даже самые весомые слова не окажут на того ни малейшего влияния. На какое-то мгновение перед ним встал вопрос: а доступны ли таким людям, как Одинец, муки совести, казнятся ли они содеянным злом? Однако ответить не смог. Может, и казнятся, все люди казнятся, однако такие, как Одинец, — очень мало и не так, как совестливые и честные. По большей части человек, делая подлость, вырабатывает внутреннюю философию и пытается ею успокоить себя. Чем подлость больше, тем «философия» сложнее.

Но как это происходит в Одинце, имеет он такую философию или живет лишь первобытными инстинктами, Борозна ответить себе не мог. Да и не до того ему было.