Белая тень. Жестокое милосердие

— Не я в том виноват, что корабль оказался дырявым. Вы его строили. И никого я не предаю. От этого никому нет зла. Это вы сами… вашей никчемной добротой…

— Что… я сам? — спросил Дмитрий Иванович, чувствуя, как в нем наряду с бешенством рождается что-то трепетное, хрупкое; он уже жалел, что не сдержался, втянулся в недостойный спор или, скорее, ссору с Вадимом, которого столько лет опекал, хоть и догадывался о льдинках, что тот носит в сердце. Он и сейчас, сказав такие злые слова, оставался спокойным и холодным. Зеленые огоньки в его глазах сверкнули только на миг, его глаза снова были светлые, чистые. Приглядевшись пристальнее, Дмитрий Иванович понял, что эта ясность, чистота — это не чистота, а прозрачность жидкости, не пропускающей лучей.

— Размножали ложь, стояли у нас на дороге.

— Я стоял на дороге? — ошеломленно сказал Марченко.

— А разве нет? «Мое мнение таково… Нам надо сделать так…» — сказал Вадим, произнося слова немного врастяжку, как произносил их Дмитрий Иванович. — А мнения других? А желания других?

— Разве я не давал возможности им развиваться?

— Давали… — иронически скривил губы Бабенко. — А это тогда что? А это?

Он открыл ящик, вынул оттуда стопку журналов и бросил на стол. На каждом из них рукой Дмитрия Ивановича было написано «Sine mora!» и подчеркнуто. Статьи, прочитанные его сотрудниками, а некоторые и им самим, затронутые в них проблемы нуждались в проверке, разработке, сверке с проблемами, разрабатывающимися в их лаборатории. И вот они легли на полки шкафа, «Sine mora!», растягивалось на годы и забывалось совсем. Дмитрий Иванович подошел к шкафу. Журналы стояли неровными рядами, их ряды походили на каменную кладку, порушенную во многих местах, они показались Марченко кирпичной стеной, которая в любой момент могла покачнуться и упасть на его голову.

— Меня не хватало на все это, — наконец тихо, углубленный в себя, сказал он. — Мы действительно… слишком жили текущим днем.

— Вашим днем, — уточнил Бабенко.

— Может, и моим. Но почему молчали другие? В частности, вы?

— А кому хочется иметь неприятности?

— Ну, это вы уж… — возмутился Марченко. — Разве я когда-нибудь мстил? Разве я зажимал вас?

— Внешне словно бы и нет. А на самом деле…

— Что — на самом деле? — Если бы это был разговор только с Бабенко, этим Бабенко, который только что вывернул себя до конца, Дмитрий Иванович не продолжал бы его дальше. Но он сейчас спорил с самим собой, он пытался защититься от чего-то, что встало перед ним крутым ребром, суровым и беспощадным знаком вопроса, какой он ставил перед собой и раньше, но который еще никогда не нависал так круто над его жизнью. — Я всегда пытался… Ну, как сказал один великий человек: никто не надел из-за меня черный плащ.

— И вы думаете, не надел?

— Конечно. За десять лет я объявил только один выговор. Скажите, я объявил его несправедливо?

— Выговор объявили справедливо, — согласился Бабенко, но в его глазах был триумф, по которому Марченко догадался, что тот готовит ему какую-то особенную подлость. — А ушло… или вынуждено было уйти из лаборатории…

— Ну… Бурлаченко был алкоголик.

— А почему?

Дмитрий Иванович пожал плечами:

— Безволие. Имел работу, семью. Такие дети хорошие… Жена красавица.

— Вот именно жена. Разве вы не знаете, что она…

— Тогда… виноват сам, — продолжал защищаться Дмитрий Иванович, искал себе оправдания, хотя и чувствовал, что оно неубедительно. — Или держи жену в руках…

— А может… — и в глазах Бабенко засветились совсем уж мерзкие огоньки. Точь-в-точь такие, какие загораются темной ночью на болоте. По крайней мере, такими они показались Дмитрию Ивановичу. — Он переболел. И как мужчина…

Дмитрий Иванович сидел точно оглушенный. Он чувствовал огромную вину, какую уже не мог исправить. И от этого в его душе словно бы открылась пропасть, куда катилось все, что так долго собирал, пестовал, лелеял.

— Я ведь не знал.

— Вот именно. А Коваль? — Пожалуй, Вадим хорошо подготовился к этому разговору, легко находил аргументы, чтобы бросить их в бой за характеристику. И теперь посылал один за другим. По его лицу было видно, что у него еще немалый резерв. — Он был вынужден уйти, так как его обвинили в краже спирта. А он совсем не крал. Он спасал честь Лиды. Спирт украли… электрики. Лида же приходила к нему, когда он дежурил. Он не хотел выставлять ее как свидетеля.

Дмитрий Иванович провел рукой по лбу, вытер капли пота. На дворе жарило солнце, камень и асфальт дышали зноем, в кабинете стояла сухая духота, а пот на его лбу был холодный.

— И вы не сказали мне? — прохрипел Дмитрий Иванович. — Какой же вы подлец…

Его глаза потемнели от гнева, правый — сильнее, левый — меньше, но сегодня Вадим отметил это различие, которое всегда всех смущало и чем-то привлекало, со злорадством.

— Я подлец? — засмеялся он. — А вы меня спрашивали? Почему это меня должно было касаться?