Белая тень. Жестокое милосердие

Нет, она не может не втягиваться в него. Туда втягивается все. И прежде всего человек. Он создает водоворот и сам же попадает в него. Это, пожалуй, и не зависит от него. Он только тленная частица вечной субстанции, которая саморазвивается еще и пытается постичь самое себя. И тут, конечно, существует противоречие. Борозна уловил его давно, но никогда не мог постичь до конца. И это его мучило. Он не любил ничего неопределенного. Даже если это была совсем случайная мысль. Теперь он размышлял приблизительно так: если мы, работа нашего мозга — лишь результат определенного уровня развития материи в направлении математической логики, комбинации нулей и единиц, то это комбинирование, достигнув какого-то уровня, должно вернуться к абсолютному нулю. Ведь принцип не может встать над сутью, комбинирование — над материей. Это — бесконечный процесс. Но у нас есть еще ощущения. Может, и они только комбинация нулей и единиц. Но они дают нам возможность ощущать материю и наслаждаться ею. Они наивысший дар мира. Венец его творения. Иного нам не дано. Самые сложные машинные комбинации нулей и единиц нам никогда их не заменят, не смогут дать того, что дают они. Того наслаждения, которое дает уже созерцание этой реки, луга, стремительного полета чайки над водой. Той сладкой боли, с которой он здесь, на Десне, наблюдает восход солнца. Как сберечь неразрушенным это? Как передать его в такой целостности потомкам? Не следует ли человечеству глубже призадуматься над этим?

За этими мыслями, которые он мог разматывать бесконечно и по большей части разматывал, выискивая себе все новые и новые вопросы, за грохотом «ракеты», одолевшей соседний изгиб Десны, Борозна не услышал, что его зовут. Он только тогда поднял глаза, когда дядько Гнат, сторож базы, подошел к самому столику.

— Там вас кличет по телефону какая-то женщина, — неприязненно сказал он. Неприязненно, может, потому, что Борозна еще ни разу не угостил его водкой, не оплатил «вступительный», а может, потому, что завидовал силе Борозны, его крепким бицепсам, автомобилю, тому, что ему звонит молодая женщина. Он смотрел в глаза Борозне нахальным взглядом, пожалуй, все еще надеясь, что тот скажет: «Подождите меня здесь». Но тот не сказал. Он никогда не угощал алкоголиков. А от старожилов «Бережка» он знал, что дядько Гнат горький пьяница, поэтому и не держится колхоза, да и к их базе прилепился только потому, что научные работники люди непрактичные и щедрые: кого перевезет на ту сторону лодкой, кому продаст десяток червей, а еще кому-нибудь укажет место, где ловится рыба, и на каждый день имеет бутылку. Правда, сейчас Борозна вряд ли думал об этом. Он был очень удивлен, что его вызывают к телефону. Кто бы это? Ведь у него ни родственников, ни друзей, да он никому и не сказал, что едет в «Бережок». Кажется, сказал одному только Марченко.

Так мысленно разговаривал он сам с собой, чтобы не разочароваться, ибо чувствовал, что волнуется что-то в нем, радуется этому звонку. А весь его холодный и трезвый ум, вся логика мыслей, по которым он привык жить, отрицали то, на что он подсознательно надеялся.

Стараясь не выдать волнения, он встал и спросил:

— Телефон где, в «кают-компании»?

— А где же еще, — буркнул сторож и, увязая по щиколотки в песке босыми ногами, стал спускаться к воде.

А Борозна, как был в трусах и в майке-сеточке, побежал по узкой песчаной тропке, извивавшейся меж кустов ивняка, в «кают-компанию». «Кают-компанией» здесь именовали большой дощатый сарай, в котором стоял телевизор, маленький бильярд, а также шкаф с мелким спортивным инвентарем — ракетками для бадминтона, шахматами, домино. Здесь, как и везде, где только поселяются люди, сложился свой маленький мир: был свой «король» бильярда, чемпион по шахматам, самый удачливый рыбак и самый большой рыбак-брехун.

Борозна, поскольку в «кают-компанию» почти не ходил, заблудился в переплетении тропинок и, опасаясь, что там не станут ждать, ринулся сквозь кусты. Он разорвал майку, поцарапал руки, но, когда вбежал в сарай, увидел, что трубка на тумбочке еще ждет. Он схватил ее, но какое-то время только тяжело сопел и лишь потом смог выдохнуть:

— Борозна слушает.

Наверное, там, на другом конце, не узнали его голос, потому что переспросили:

— Это вы, Виктор Васильевич?

Он сразу понял, что это Неля. Сердце бешено заколотилось, он почувствовал, как его заплеснула горячая волна радости и тревоги, и, уже не думая о том, что слишком бурно проявляет их, закричал:

— Я, я, это я запыхался. Бежал от своей палатки. Я слушаю вас, Неля.

Зеленая пластмассовая трубка молчала. Борозна нетерпеливо переступил босыми ногами в песке (здесь не было полов), переложил трубку из левой руки в правую. Ему показалось, что их разъединили, и в это мгновение он вспомнил, что Неля Рыбченко тоже уже в отпуске и должна куда-то ехать, и страшно испугался, что больше никогда не услышит ее голоса. Он подул в трубку и спросил хрипло:

— Вы меня слышите?