Белая ветка (СИ)

Глядя на старуху, я вспомнил, что у моего друга недавно умерла прабабушка. Хорошая была, с ясным умом до последних дней. Она когда-то работала в институте химической физики и, вероятно, была хорошим ученым. Я, да и мой друг, к сожалению, слишком далеки от этой области, чтобы знать наверняка. Она родилась примерно в двадцать третьем году, отец ее не так давно вернулся с войн, сначала с первой, потом с гражданской. В тридцать восьмом его должны были репрессировать, но почему-то не стали и расстреляли только в сорок девятом. Одиннадцать лишних лет как-никак. Впрочем, четыре из них на еще одной, самой большой войне. Мать ее тоже репрессировали, а прабабушка моего друга работала в то время учительницей на Дальнем Востоке, и ее не тронули, пропустили. Уже в шестидесятые она вернулась в город и жила с мужем в Медоедово, в доме, где всегда было холодно, капало с потолка и в стенах то и дело появлялись трещины. С восьмидесятых годов они ждали, что им дадут новую квартиру. Занимались еще наукой, говорили много про будущий рай, который когда-нибудь воздвигнут благодаря этой науке, а вокруг были холод, грязь и одинаковые блеклые коробки, и с потолка капало - кап-кап-кап-кап-кап... Начались девяностые, а они все еще занимались наукой, говорили еще про будущий рай и ждали скорого, как казалось им, переезда. Менялись президенты, разбился Лебедь под Красноярском, случилось еще две войны. С началом нового века наука для прабабушки и прадедушки закончилась. Но они все еще жили в Медоедово, вокруг была разруха, с потолка капало, холодило, и крики соседей с верхнего этажа по-прежнему были слышны, как из соседней комнаты. Прабабушка и прадедушка ждали переезда, ждали райского не то города, не то сада. Ждали, кап, ждали, кап, ждали, кап. Прадедушка умер в четвертом году. Прабабушка очень грустила, и друг мой в то время постоянно к ней ездил, пытался как-то поддержать, а она все еще говорила, правда, - уже реже и тише, - про победу науки над энтропией и про "город-сад", в котором воплотится эта победа, и все ждала новую свою квартиру. И вскоре, действительно, дом определили под снос и дали почти к самому ее восемьдесят второму дню рождения квартиру в только что отстроенной многоэтажке. Прабабушка моего друга переехала. Квартира оказалась чуть меньше прежней, да и от центра удаленнее. Соседей было слышно примерно так же. Зато не капало с потолка и не было такой холодрыги. За окнами рушились старые хрущевские коробки, годами лежали их обломки, а мимо чавкали по грязи строительные краны и КамАЗы. Рядом росли башни - огромные пластиковые небоскребы, которые никак невозможно было соотнести с доходными домами центра, среди которых она росла. Мир-то, в сущности, изменился. Все стало другим, и у меня не получалось представить, как это укладывалось в ее голове. Как вообще возможно впитать в себя и тот старый город с тогдашними развлечениями, людьми, укладом, идеями и представлениями, и нынешний город небоскребов с его жизнеустройством? Каково это, прожить и то, и то? Около нового дома прабабушки грудились еще не убранные обломки пятиэтажек, а чуть поодаль стояли целые, не снесенные пока, но выселенные, и ночами в тени их умельцы срывали сумки с плеч и наносили колотые. Несколько дней назад автобус с гробом не смог здесь проехать. Он завяз в глине. Тяжело, наверное, сейчас моему другу.

Станция "Петров-Водкин". Пересадка на станцию "Максим Горький".

Тем временем случилась станция.

- Посмотри внимательно зал Крестовской. Там еще много неоткрытого, - бросил, выходя из вагона, пожилой учитель живописи.

- Конечно посмотрю. Спасибо Вам. До свидания. - ответила девушка с тубусом.

- До завтра, Таня! Доброго дня тебе! - учитель живописи несколько неловко махнул рукой. Потом он исчез в толпе. Пошел на пересадку, на станцию "Максим Горький". Тогда Таня прижалась спиной к двери и закрыла глаза. Устала, должно быть. Я решил было уступить ей место, и встал даже, но место мое тотчас же заняла какая-то маленькая девочка, легко поместившаяся между сумоистом и узбечкой. Тут вагон наполнился детскими криками: в него толпой вваливался школьный класс.

- Ух, черт их подери, - прошипела обрюзгшая женщина с бледными пухлыми щеками. - Под ноги смотри, - бросила она наступившему ей на башмак мальчишке и обожгла его маленькими глазками из под отекших век. К множеству неразборчивых писклявых выкриков примешались учительские команды, - Заходим, заходим, заходим! Не зевай! Быстрее! Ножками! Ножками!