Белая ворона

Пока Домет позировал Штруку, они вели неспешную беседу. Точнее, говорил Штрук, а Домет лишь изредка вставлял отдельные реплики: Штруку мешало, когда натура отвлекается.

— Вы спросили, как я решился уехать из Германии. Попробую объяснить, герр Домет. Родился я в Берлине, немецкий — мой родной язык. Во время войны я служил офицером в немецкой армии.

— Да что вы? Трудно поверить.

— Ну, почему же? А вы?

— А я был солдатом в турецкой армии.

— Вот видите, стало быть, мы с вами были союзниками.

— Вы на каком фронте были? — спросил Домет.

— На Восточном. Я много повидал, впервые столкнулся с русскими евреями, которые ни в чем не похожи на немецких. Единственное, что нас объединяет, так это общая молитва «В будущем году в Иерусалиме». В этом и есть ответ на ваш вопрос, как я решился уехать из Германии. Ни один народ не знает, что с ним будет и когда. А евреям назначено свыше и время и место: «В будущем году в Иерусалиме». Конечно, этот «будущий год» может наступить завтра, а может тянуться веками. У меня он растянулся всего на двадцать лет. Я ведь уже был в Эрец-Исраэль, мне тогда было двадцать семь. И все-таки понадобилось еще двадцать лет, чтобы я решился переехать сюда.

— И вы счастливы? — спросил Домет.

— Вполне: я хотел жить здесь, и мое желание наконец исполнилось. Есть у меня и другое желание. Хочу, чтоб евреи и арабы поладили между собой и чтоб между ними был мир на этой земле. Надеюсь, и у вас есть такое желание.

— Вне всяких сомнений, — сказал Домет. — А можно ли спросить, почему на ваших портретах евреи такие печальные?

Штрук оторвался от мольберта и задумчиво погладил бороду.

— Потому что они вынуждены вести двойную жизнь: дома — быть евреями, а на улице — немцами, русскими, короче — походить на хозяев той страны, в которой они живут.

— Кто же их заставляет вести двойную жизнь? — удивился Домет.

— А они по-другому не могут. С веками это стало их вторым естеством. Если же говорить о религиозных евреях, то они печальны по натуре. Кроме того, антисемиты не оставляют в покое ни религиозных евреев, ни нерелигиозных. Если вы посмотрите внимательнее на мои портреты, то увидите, что сквозь печаль у еврея в глазах всегда светится надежда. Еврею плохо всегда, но он всегда помнит про «будущий год в Иерусалиме». Придет время, и еврейская печаль останется только на картинах.

— Вы думаете?

— Не думаю, а убежден. Потому что еврейский Бог, да не оставит Он нас своей милостью, спасет свой народ из галута.

— Что такое галут?

— Это — наше рассеяние по всему миру. Это — наша погибель. И Германия, герр Домет, это — галут, и все остальные страны — галут. Надеюсь, я не замучил вас своими разговорами.

— Да что вы! Я слушаю вас с огромным интересом.

— Разумеется. Вы же — писатель. Первый раз мы приехали сюда с Фридменом. Не читали его?

— Нет.

— А года два назад вышла наша с Цвейгом книга. Цвейга-то вы читали.

— Еще бы! Кто же не читал Стефана Цвейга.

— Нет, я говорю не о Стефане, а об Арнольде Цвейге. Его вы не читали? Обязательно почитайте. Талантливый писатель. И милейший человек. Мы с ним старые друзья.

— Он тоже собирается в Палестину?

— Арнольд Цвейг в Палестину? Нет. В Палестину он совсем не собирается. Мы с ним по этому поводу не раз спорили перед моим отъездом сюда. Он убеждал меня, что наше место в Германии, а я его — что в Эрец-Исраэль. В Германии еще много евреев не сомневаются в том, что их место там. Как они заблуждаются!

— Я согласен с вами, герр Штрук. Евреи должны выполнить библейское пророчество собраться на этой земле. Евреи — великий народ. У меня много друзей среди евреев.

— Мне очень приятно это слышать, герр Домет. Меня пугали тем, что все арабы ненавидят евреев. Я еще не читал ваших пьес, но по вашему лицу вижу, что вы — не только благородный, но и мыслящий человек. Вот я и стараюсь передать это на портрете. Не двигайтесь. Уже немного осталось.

Домет боялся, что он получится таким же печальным, как евреи на портретах в мастерской Штрука, но напрасно: Штрук нарисовал его в профиль, подчеркнул высокий лоб мыслителя, придал всему облику не печаль, а задумчивость, тщательно выписал бородку и сделал его чем-то похожим на Вейцмана.

9

Президент Всемирной сионистской организации, доктор химических наук Хаим Вейцман был в таком восторге, что закричал на всю квартиру:

— Верочка!

— Что случилось? — нехотя оторвавшись от романа, спросила жена из гостиной.

— Верочка, я хочу тебе что-то показать.

Жена отложила книгу, встала, взглянула по пути в зеркало, поправила волосы и вошла в кабинет мужа.

— Верочка! Послушай, какое письмо я получил.

Поджав губы, Вера уселась и приготовилась к обсуждению очередной проблемы сионизма, набившего ей оскомину.

— Ты только послушай!

«Многоуважаемый герр Вейцман, я взял на себя смелость обратиться к Вам и хочу прежде всего представиться. Я — драматург. Написал пьесу о Йосефе Трумпельдоре, хотя я — араб».

— Араб? — переспросила Вера.

— Араб! — воскликнул Вейцман. — В том-то и дело!

— Чудеса в решете, — удивилась Вера. — Что арабу до Трумпельдора? И почему он пишет тебе? Уж не собираешься ли ты пригласить его к нам в гости?