Белая ворона

— Евреи, но не я.

— Вы — не еврейка?

— Еврейка. Просто от моего еврейства ничего не осталось, кроме фамилии. Я — человек мира, Азиз. Границы, флаги, лозунги, коммунизм, сионизм — все это не для меня.

Лина хотела сесть прямо на песок, но Домет подстелил ей пиджак и сел рядом. Некоторое время слышен был только прибой. Мимо прошел вальяжный мужчина с тяжелой резной тростью и осмотрел Лину с ног до головы. Промчалась стайка детей. Пробежала большая черная собака, волоча по песку поводок.

— Бабушка говорила, что человек должен держаться своего круга. Вопрос только в том, какой круг мой? Вам, Азиз, легче: вы — араб, и все тут. А я только числюсь еврейкой.

Домет горько усмехнулся.

— Все не так просто, Лина, как вам кажется.

— Но вы же — араб?

— Араб, который родился в Египте у родителей из Ливана. Для египтян я — ливанец, для ливанцев — египтянин. Для арабов-мусульман я — христианин, для арабов-христиан — лютеранин. Я вырос на немецкой почве. Моя культура — немецкая. Но для немцев я — араб, а для арабов — немец.

— Мы с вами — белые вороны, Азиз. Мы всегда и везде чужие. Впрочем, если хорошенько подумать, все люди друг другу чужие. Возлюбить ближнего, как самого себя, невозможно. Это — утопия. Поэтому мне понравились вы и не понравилась ваша пьеса о Трумпельдоре.

— Но вы же ее хвалили!

— В пику Сильману. Если бы он сказал «белое», я сказала бы «черное».

— Но дружба между людьми возможна? — Домет старался держать себя в руках.

— Между отдельными людьми — да, а между народами — нет. Дружба между евреями и арабами — это милая сказочка для детей. Для евреев арабы — враги, для арабов евреи — враги. И не со вчерашнего дня. Вы же знаете Ветхий завет лучше меня. Господь обетовал эту землю евреям и повелел взять ее силой. Вот они и взяли, как большевики — Россию. А берут, тем более силой, не для того, чтобы с кем-то делиться. Поэтому, пока в Палестине живут два народа, тут не будет не только дружбы, но даже просто мира.

— Да вы, Лина, оказывается, пессимистка.

— Не пессимистка, а — реалистка. И приехала из страны, где дружба народов была только на словах. Да еще на лозунгах.

— Вы неудачно сослались на Библию. Евреи возвращаются сюда не взять силой эту землю, а перестроить ее так, чтобы на ней всем было хорошо. И арабы не будут им в этом мешать. Вы очень плохо думаете об арабах. Среди них есть немало образованных людей, которые прекрасно понимают необходимость жить с евреями бок о бок.

— И эти образованные арабы будут любить евреев, как самих себя?

— Пусть не любить, но жить в мире будут. Вы плохо знаете Ближний Восток. В России — одно, а здесь — другое. Арабы с интересом следят за тем, как евреи сажают сады, строят города. Вы даже представить себе не можете, какие прекрасные отношения между евреями и арабами у нас в Хайфе. Вот посмотрите, я написал статью. Сейчас… — Домет достал из кармана пиджака скомканные листы. — Вот… здесь — мои воспоминания: «Когда молодежь на улицах Хайфы развлекалась и, случалось, озорные мусульманские дети во время игры нападали на еврейских детей, уступавших им в числе, мы, соседские дети арабов-христиан, били мусульманских детей, да так, что у них кровь носом шла. И наши родители, которые вообще не терпели драк, и особенно кровавых, кричали нам: „Перестаньте драться! Кровь — не вода, чья бы она ни была!“»

— Но вы же себе противоречите, Азиз, — Лина медленно затянулась папиросой. — Только что вы говорили обо всех арабах, а пишете: дети арабов-мусульман били еврейских детей, а дети арабов-христиан их защищали. Ну, хорошо, допустим, с арабами-христианами мы поладим. А как с мусульманами? Кстати, в России христиане с евреями, ох, как не ладили, и, если я вам перескажу рассказы моих родственников о еврейских погромах… ах, вы же не знаете, что такое «погром». Ну, это когда режут евреев. Так вот, если вы узнаете, что творилось во время погромов, вам станет стыдно за ваше христианство. Понимаете, Азиз, для вас все евреи на одно лицо, как для нас — все арабы. А мы — разные. Есть хорошие, есть плохие. Как и вы. Ну, хватит болтать, пора расходиться по домам.

Лина сунула недокуренную папиросу в песок и встала, отряхивая платье. Домет смотрел на нее. Его лицо стало злым.

«Я не нужен этой еврейке — ни я, ни мои пьесы. Ей не понравился „Трумпельдор“! Она смеется над моими мыслями о мирном будущем Дома Израилева. Но не все же евреи такие, как она! Она сама говорит, что они разные. Ведь есть Амеири, и доктор Урбах, и Хартинер, и Штрук».

— Да, да, — он торопливо встал и встряхнул пиджак.

— Не провожайте меня, — Лина посмотрела в сторону. — И не ищите. На следующей неделе я уезжаю в Берлин. Насовсем.

— Скажите, Лина, вы верите в Бога?

— Нет.

— А во что вы верите?

— В любовь.

— На одну ночь?

— Ну, зачем же? На всю жизнь.

14