Белая ворона

И вот теперь этот жалкий арабский графоман, который только и делает, что беззастенчиво доит Сионистскую организацию, да еще нажаловался на него, Отто фон Ландсберга, самому доктору Вейцману, сидит у него в приемной. Ландсберг намеренно не торопился его принимать. Он получил от секретаря Сионистской организации Штейна недвусмысленные указания: в деликатной форме дать Домету понять, что Сионистская организация посылает его ко всем чертям. Ландсберг перебрал на столе бумаги, допил чай, прошелся по кабинету, позвонил жене, чтобы она рассчиталась с посыльным от портного, посмотрел в окно на оживленную улицу и только тогда — на часы. Домет сидел в приемной уже добрый час. Ландсберг позвонил секретарше: «Пригласите герра Домета».

— А, дорогой герр Домет, рад вас видеть в добром здравии. Присаживайтесь. Извините, ради Бога, что заставил вас ждать, но работа у нас такая — ни минуты времени. Как поживаете?

Домет нервно вертел в руках шляпу и молчал.

— Итак, я вас пригласил вот по какому делу.

Ландсберг вынул из папки письмо от Штейна и медленно начал читать, хотя уже знал его наизусть:

«Будьте любезны сообщить г-ну Азизу Домету, что доктор Хаим Вейцман, к сожалению, не может сделать для него больше, чем он уже сделал».

Домет покраснел, но ничего не сказал.

Ландсберг убрал письмо в папку и с любезной улыбкой посмотрел на араба, который ему так напакостил.

— Увы, господин Домет, Сионистская организация больше не может вас финансировать, теперь вам придется полагаться только на себя. Так что возвращайтесь в Палестину. Всего наилучшего.

Домет вышел на улицу с таким ощущением, будто его облили помоями.

Возвращаться в Палестину не на что. Деньги кончаются. Тесть еще не оправился от банкротства и сам старается перехватить у зятя марку-другую.

Домет бесцельно ходил по улицам. С тех пор, как он впервые побывал в Берлине, прошло три года. Инфляция кончилась, марка снова стала твердой валютой, прохожие улыбаются. Но Домета ничего не радовало: у него-то денег нет. По старой памяти он нашел «Красную лампу», где теперь размещался ресторан. Домет взглянул на меню при входе, и у него заурчало в животе. А когда посмотрел на цены, аппетит пропал. Он увидел в кафе русских эмигрантов и вспомнил о Лине. Встретит ли он ее еще когда-нибудь? От Лины мысли перешли к жене и к дочери. Надо их отправить домой, а самому обойти театры и постараться продать пьесы. Или вернуться всем вместе? Но в голове сверкнуло предупреждение брата Салима в его последнем письме: «Не торопись домой, наши все еще краснеют от стыда при упоминании твоего имени».

«Они еще и краснеют! Мерзавцы! Выгнали меня из школы, оставили без гроша! Салим пишет: „Попытай счастья в Берлине!“ Легко сказать! Где оно, мое счастье?»

С этими мыслями Домет шел наобум, пока не увидел ворота в Тиргартен. На скамейке валялась забытая кем-то газета. Он посмотрел первую полосу, вторую. А это что? Не может быть! Маленькая заметка сообщала, что в Берлине открылся «Театрон Эрец-Исраэли» и для премьеры театр выбрал пьесу «Валтасар».

«Валтасар»? Мою пьесу? Без моего ведома?

Домет перечитал заметку еще раз и только тогда увидел, что спектакль поставлен по французской пьесе какого-то Роше.

На следующий день Домет нашел адрес «Театрона» и купил билет на «Валтасара». Спектакль шел на иврите, но Домету не нужно было понимать слова: он знал содержание. Медленно развернувшаяся мистерия захватила его с первых же минут. В этом спектакле не было эффектных сцен, придуманных Гепхардом. Еще бы! Это же не немцы, которые услышали в его «Валтасаре» сказку из древних времен. Для евреев вавилонский плен — совсем не сказка.

С каждой сценой, с каждой репликой червь зависти разъедал Домета все больше и больше.

«Даже не мешает, что герои поют и пляшут!»

Домет посмотрел на свои потные руки, которые он потирал, как его тесть. Потом — на зал. Народу мало. Но зрители увлеченно следят за развитием действия.

Домет очнулся, когда услышал овации.

«Когда-то и мне так рукоплескали!»

Домет вытер платком лоб и пошел за кулисы искать режиссера. Им оказался моложавый мужчина по имени Менахем Гнесин.

Домет представился и сказал, что он тоже написал пьесу «Валтасар».

— Что вы говорите? — вежливо удивился Гнесин. — Какое совпадение.

— И еще у меня есть пьеса «Йосеф Трумпельдор».

— Да что вы! — Гнесин всплеснул руками. — Так несите скорее вашу пьесу.

— Завтра же принесу. Всего доброго.

Наутро Домет прочитал в «Юдише рундшау», что Гнесин «превратил библейскую трагедию в оперетту». Под рецензией стояла подпись «Арнольд Цвейг», и Домет вспомнил рассказ Штрука о нем.

«В самом деле — оперетта. Молодец Цвейг! И чего это я расстроился из-за какой-то оперетки».

Домет отнес Гнесину «Трумпельдора», и они договорились встретиться через неделю. За это время Домет отправил в Хайфу Адель с Гизеллой, пообещав, что скоро приедет. Помахав рукой отходящему поезду, он облегченно вздохнул: меньше хлопот — больше свободного времени.

Через неделю Домет прочел заметку в той же газете и чуть не взвыл: «Театр Гнесина в ближайшие месяцы переезжает в Палестину».