Бельгийский лабиринт

Не хочу строго судить о «службе помощи», хотя, конечно, вижу в ней искаженные черты клиентализма. Однако в благополучной Фландрии в отличие от обездоленной Валлонии крайне правые занимают самые сильные позиции во всей Европе. В глухих переулках полуживых фабричных городов Валлонии, в Ла-Лувьере или Шарлеруа, правый экстремизм находит почву, которая там в переизбытке. Виной этому неутомимая, осуществляемая изо дня в день работа старомодных «красных» заводил, которые силой своего убеждения осуществляют «службу помощи». Они по крайней мере не оставляют униженный класс наедине с его бедами.

На первый взгляд, бельгийский политический спектр обнаруживает опасное сходство с соседями по континенту, в первую очередь с Нидерландами и Германией: христианская демократия, социал-демократия и либеральное движение десятилетиями поддерживали друг друга в шатком равновесии, а теперь катастрофически проседают. «Зеленые» уже несколько лет представляют хоть и незначительный, но реальный политический фактор. «Фламандский интерес» — вариант правого экстремизма, наблюдающегося в других странах. А вот такую партию, как «Новый фламандский альянс», популистскую, хотя и не всегда, однако явно не расистской, демократической или националистической направленности, новую и в то же время старую, — такую партию можно найти только в Бельгии.

Самая старая партия Бельгии — либеральная. Она была создана в 1846 году в Брюсселе. В годы после бельгийского переворота, c 1830 по 1846-й, католики и либералы правили вместе. Они нуждались друг в друге, чтобы вытеснить голландцев и сплотить молодое государство. Когда границы нового отечества определились, а финансы устояли на ногах, бельгийцы смогли спокойно рассмотреть друг друга, а затем вцепиться друг другу в горло.

Языковой проблемы тогда, считай, не было. Рабочих угнетали и в хвост и в гриву. Когда им становилось невмоготу, они разбивали вдребезги пару-другую машин. Они были не в счет. Они должны были вкалывать до упаду и не болтать лишнего. Между цивилизованными, состоятельными франкоязычными господами царила ненависть.

У нас существовало избирательное право. Если невнимательно прочитать нашу либеральную модель Конституции, можно было даже подумать, что речь шла о всеобщем избирательном праве. Так можно было подумать. Избирательное право получали граждане, которые платили много налогов и представляли собой лучшие слои населения — один или два процента. У этой модели было свое название: censuskiesrecht, «цензовое» избирательное право. В первом бельгийском Сенате заседал 41 аристократ и только семь человек из простого сословия. Интересы знати с ее собственностью, состоящей из старых лесов и латифундий, сталкивались с интересами бюргеров — владельцев новых фабрик. Богатеи проникались такой лютой взаимной неприязнью, что не могли совместно управлять страной.

Невозможно понять смысл учреждения либеральной партии, если забыть о могуществе католической церкви в Бельгии. Церковь вела себя как хозяин в делах государственной экономики, ее власть представляла собой нечто само собой разумеющееся, что трудно представить себе в наши дни. Епископы, конечно, понимали, что им без государства не прожить, но государство имело право на существование, только если в нем тон задавали католики. Без этого католики обвинили бы государство в отсутствии толерантности. А теперь свяжите это железобетонное утверждение с такой же железобетонной властью, которая держала в своих когтях всю повседневную жизнь, считала себя такой же естественной, как дождь и ветер, и поэтому всё, что мыслит по-другому, находила противоестественным или, выражаясь мягче, считало помехой, — и вы получите некоторое представление о власти католичества в Бельгии в не столь уж далеком прошлом.

Либералы хотели еще в 1846 году приступить к тому, что по-французски называлось l’indépendence réelle du pouvoir civil (реальная независимость гражданской власти), то есть к отделению церкви от государства. Они хотели, чтобы большее число людей получило избирательное право, и стремились улучшить плачевные обстоятельства жизни рабочих. Наконец, они хотели ввести государственное просвещение, независимое от церкви. Особенно важным было одно примечание: «...должно быть устранено вмешательство служителей культа». Эта глубинная проблема затянулась надолго, на сто с лишним лет, прежде чем нашла свое решение в Школьном пакте, в котором то и дело чувствовалась отрыжка старого порядка.