Белинда

Четыре утра. Я спустился вниз. В каморке под лестницей был старенький черный телефон. Именно туда я ходил в детстве, когда мне надо было позвонить. Приходилось садиться на маленький колченогий столик, держа в правой руке аппарат, а в левой — трубку. В каморке тогда даже пахло телефонным аппаратом. Но сейчас никакого запаха. Только эта современная гладкая белая штуковина с кнопками.

Я представил себе, как звоню в Калифорнию. И слышу медлительную техасскую речь. Даже не протяжное произношение, а нечто более сложное. И тогда я сказал бы: «Я только хочу узнать, как ваш человек сумел попасть в дом. Как ему удалось отыскать негативы?»

Было уже пять утра. Я сидел в гостиной, когда Белинда спустилась вниз.

— Что происходит? — спросила она. — У тебя что, бессонница?

— Иди сюда, — позвал ее я и, подождав, пока она опустится подле меня на кушетку, сказал: — Все хорошо, когда ты рядом.

Но Белинда выглядела встревоженной. Она принялась гладить меня по голове, приятно холодя своей прохладной рукой мой горячий лоб.

— Ты ведь больше не… беспокоишься? — спросила она.

— Нет, — отозвался я. — Просто нуждаюсь в небольшой корректировке. Похоже, мои часы идут по тихоокеанскому времени. Ну, что-то типа того.

— Поехали в город, — предложила она. — Давай найдем открытую кофейню на берегу реки и позавтракаем.

— Конечно. Здорово. Сядем на трамвай. Идет?

— Шевелись! — потянула меня за руку Белинда.

— Скажи: ты скучаешь по кино? По Сьюзен?

— Нет. И уж точно не сейчас. Ну давай же! Поехали в город! Я твердо намерена тебя так уходить, что ты будешь спать как убитый.

— Я скажу тебе, что ты можешь сделать прямо сейчас, — ухмыльнулся я.

Я просунул руку под эластичный верх ее трусиков и дотронулся до половых губ, которые мгновенно стали горячими.

— Что, прямо здесь, в гостиной?

— Почему бы и нет, — ответил я и опрокинул ее на бархатные подушки.

Через кружевные занавески в комнату робко пробивались первые лучи солнца, играя на подвесках стеклянной люстры.

— «Художник и натурщица», — прошептал я.

В ней что-то неуловимо изменилось. Взгляд стал пустым, а выражение лица — отсутствующим. А потом она закрыла глаза.

Сердце, казалось, было готово выскочить у меня из груди, а внизу живота все сжалось.

Ее взгляд был таким холодным и отстраненным! Совсем как у Бонни. Совсем как тогда, в Кармеле, когда я ей все рассказал, а она разбила мне сердце, впав в уныние.

— Поцелуй меня, — попросила она своим прекрасным грудным голосом. Но взгляд ее по-прежнему оставался испытующим, точь-в-точь как у ее матери.

Неужели я схожу с ума?! Похоже, что да.

Сам не понимая, что делаю, я резко дернул ее на себя.

— Что такое?! — спросила она со злостью в голосе, и лицо ее вспыхнуло.

Она отшатнулась от меня, вырвав руку, и принялась возмущенно разглядывать белые пятна на коже, оставленные моими пальцами. Ее голубые глаза вдруг потемнели и сощурились, словно от солнца.

— Сам не знаю, — ответил я. — Не знаю, что на меня нашло. Прости.

Уголки ее рта опустились, нижняя губа оттопырилась, лицо еще больше покраснело. Потом она вся будто поникла, словно вот-вот заплачет. Вид у нее был самый что ни на есть несчастный.

— Ну, что теперь не так? — нахмурилась она.

— Прости меня, моя дорогая девочка! Мне очень жаль.

— Джереми, может, все дело в этом доме? Во всех этих старых вещах? — участливо поинтересовалась Белинда.

— Нет, дорогая. Я в порядке.

Днем я повел ее осматривать окрестные достопримечательности. Мы шли по тенистым улочкам Гарден-Дистрикт мимо изумительных особняков в стиле греческого Возрождения, затем по Мэгазин-стрит в сторону унылого района на берегу реки, где обитали в основном выходцы из Ирландии и Германии. Именно там и родилась моя мать.

Я показал Белинде великолепные церкви, построенные эмигрантами, и среди них церковь Святого Альфонса в романском стиле, с ее прекрасной росписью и витражными окнами, которая была возведена ирландцами, чья кровь текла в жилах моей матери. А еще собор Святой Марии — прекрасный образчик готического стиля, — с деревянными статуями святых и высокими сводами. Кирха, сложенная уже немецкими каменщиками из фасонного кирпича — мастерство, увы, уже навек утраченное, — высилась прямо напротив массивного серого фасада церкви Святого Альфонса.

Церкви, словно жемчужины, украшали лишенные растительности узкие улицы и, гостеприимно распахнув двери, приглашали полюбоваться находящимися внутри сокровищами.

Я рассказал Белинде о соперничестве двух конфессий и о том, что одни и те же священники проводили службы в обеих церквях. А ведь когда-то на авеню Джексона была и французская церковь, но она давным-давно прекратила свое существование.

— Старый приход начал медленно умирать еще до моего рождения, — объяснил я. — Здесь как нигде остро ощущаешь бренность всего земного. И моменты наивысшего торжества жизни остаются лишь в воспоминаниях.