Белинда

И все же здесь до сих пор проводят крестный ход, а также церковные праздники. И литургия идет на латыни. Кроме того, в обеих церквях служат утренние мессы, и можно прийти туда пораньше и спокойно посидеть в одиночестве до начала причастия.

Прежде католики в церкви не разговаривали. Пожилые дамы, словно потерявшиеся в огромном церковном нефе, читали молитвы, перебирая четки и беззвучно шевеля губами. Вдалеке от задрапированного белой тканью алтаря, где между свечей мерцающими рядами стоят цветы, алтарный служка звонил в колокольчик, когда священник поднимал гостию. Здесь можно было получить благословенную уединенность: пробыть сколь угодно долго, не проронив ни слова.

Сейчас все уже по-другому. Католики здороваются за руку, обмениваются троекратным поцелуем и хором распевают слащавые англиканские песнопения.

Мы шли по узким улочкам в сторону реки.

Я рассказал Белинде о своих тетушках, которые умерли одна за другой, когда я был еще маленьким. Смутные воспоминания о тесных домах с анфиладой, когда комнаты тянутся одна за другой, о клеенке на кухонном столе, о свином окороке с капустой, тушившихся в огромной кастрюле. К дверной раме там еще была прикреплена небольшая гипсовая чаша для святой воды. И надо было окунуть пальцы в святую воду и осенить себя крестным знаменем. Еще помню множество чиненых-перечиненых выцветших салфеточек, пахнувших горячим утюгом.

Людям рано или поздно суждено умереть. Похороны. Больная тетя, лежащая на эмалированной кровати в съемной комнате. Невыносимая вонь. Моя мать терпеливо моет тарелки в раковине в углу. И также терпеливо сидит подле железной кровати в палате больницы для бедных.

В результате из всей семьи осталась только моя мать.

— Но знаешь, как только моя мать оттуда выехала, все родственные чувства куда-то пропали. Она брала меня с собой навестить тетушек исключительно из чувства долга. Она оставила все в прошлом, когда закончила вечернюю школу и получила бакалавра, а затем вышла замуж за врача с домом на Сент-Чарльз-авеню — ну а для ее родных это было все равно что слетать на Луну. И потом, ее книги. Они приезжали в центр и просто стояли и смотрели на ее романы, выставленные в витрине универмага «Мезон бланш». Они хотели, чтобы мать публиковалась как Синтия О'Нил-Уокер. Но она не стала. Ей не нравились двойные фамилии. Хотя семью Уокер мы совсем не знали, никогда их не видели.

— И тебе казалось, что у тебя вообще нет родственников.

— Нет. Я жил придуманной жизнью. Представлял, что я совсем бедный и — ты не поверишь! — снова живу в одном из тех крошечных домиков. На Рождество детишки планировали особую вечеринку. Надо было испечь кекс, положив предварительно в тесто кольцо. Кто находил кольцо, тот и организовывал следующий праздник. Мне ужасно хотелось во всем этом участвовать. И я сказал своей матери: «Жаль, что мы не можем жить в домах, что предоставляет государство».

Мы шли в лучах закатного солнца мимо рядов сдвоенных коттеджей с общим передним крыльцом, которое было разделено перегородкой, так чтобы каждая семья могла спокойно отдыхать на своей половине. В крошечных садиках пышно цвели петунии. Щербатые тротуары поросли травой и вездесущим мхом. Небо над головой стало уже пурпурным, а облака окрасились золотом.

— Тут даже это красиво, — сказала Белинда, указав пальцем на белые пряничные карнизы и длинные зеленые шторки на входных дверях.

— Представляешь, мне всегда хотелось создать полотно, рассказывающее о здешней немецко-ирландской жизни. Ты ведь знаешь, я верю в повествовательную живопись. Я, конечно, не имею в виду выставки, где посетители пишут обличительные послания по поводу картин или фотографий. Я говорю о языке живописи. Я верю в то, что реализм — репрезентационизм — способен объять необъятное. Но в то же время в нем всегда присутствует элемент фальши.

Белинда кивнула и слегка сжала мне руку.

— Я хочу сказать, что когда смотрю на работы современных художников-реалистов, фотографов например, то вижу такое презрение к теме, да и к самому объекту их творчества. Почему все приняло подобное направление? Почему акцент делается на уродстве и вульгарности. Что касается Хоппера,[18] то здесь мы видим абсолютную холодность.

Белинда сказала, что да, она всегда это чувствовала. И у Хокни[19] тоже.

— Американские художники стыдятся американского образа жизни, — заметил я. — И презирают его.

— Словно они боятся, — перебила меня Белинда. — Им приходится быть выше того, что они отображают. И они стыдятся того, что уж слишком хорошо у них это получается.

— Почему? — поинтересовался я.

— Она похожа на сон, эта ваша американская жизнь. Она пугает тебя. И тебе хочется над ней посмеяться, даже если в душе ты ее обожаешь. Я хочу сказать, здесь есть все, что ты хочешь. А тебе приходится говорить, что это ужасно.

— Хотел бы я обладать свободой художников-примитивистов. Они сосредоточивают свою любовь на том, что я нахожу, по сути, прекрасным. Я хочу, чтобы мои работы были чувственными, тревожащими. И при этом роскошными.