Белла

— Нет, — сказал Моиз, — возьмем кого-нибудь, случайно пришедшего на ум. Ну, скажем, атташе при секретариате.

— Кто это? — спросил Ребандар.

— Это Броди-Ларондэ, секретарь третьего отделения, — сказал Баскетто. — Замечательный малый. Лучший классификатор в департаменте. Это он ввел новый принцип регистрации, который позволил нам найти всех преступников, умерших в ссылке и ускользавших от учета в течение последних десяти лет.

— Позовите его, — сказал министр.

Вошел Броди-Ларондэ, тот, кто нашел прошлое Кайенны. Это был человек лет сорока, близорукий, сгорбленный, изуродованный ревматизмом, с толстым большим пальцем, лживыми глазами, сосредоточивший в себе все физические недостатки, которые раса судей считает присущими преступникам. Он с трепетом вошел в кабинет министра, думая, что министр не одобрит его системы регистрации, и заранее готовый ко всяким изменениям в ней.

— Броди-Ларондэ, — сказал Баскетто, — министр желает знать, что вы думаете о Дюбардо, его предшественнике в этом доме?

Броди-Ларондэ вздохнул с облегчением; значит, министр одобрил его систему регистрации. Он преисполнился благодарности к Ребавдару, и она вылилась в восклицании:

— Это великий человек, господин министр, великий человек!

— Об'ясните, — сказал Ребандар ледяным тоном.

Броди-Ларондэ понял свою ошибку. Он не был лжецом, но он боялся впасть в немилость. Он попытался смягчить неудовольствие Ребандара, направить свою похвалу по адресу Дюбардо в ту сторону, в которой Ребандар не мог бы чувствовать зависти. Он вспомнил, что он говорил однажды с моим отцом о Винценте Энди [17]. Никогда современная музыка не была об'яснена ему с большей наглядностью.

— Это великий музыкант, — сказал он, — великий музыкант.

Ребандара раздражила эта увертка. Броди почувствовал это. Он попробовал сделать последнее усилие. Он вспомнил, что встретил моего отца на аукционе. Отец ласково об'яснил, почему картина, которую Броди купил довольно дорого, не была картиной да-Винчи, ни картиной Рембрандта, как был уверен Броди, а просто картиной некоего Дюрана, наводнявшего в настоящее время все антикварные лавки.

— Это большой художник, — сказал Броди, — очень большой художник.

— Вы очень большой дурак, — сказал Баскетто. — Уходите.

ГЛАВА ПЯТАЯ

К Максиму вошел человек и сел против нас с другой стороны прохода. Моиз встал, чтобы раскланяться с ним. Этому новому пришельцу было около шестидесяти лет: великолепно сложенный, с белокурыми, полуседыми усами, свисавшими по-галльски, с ясными голубыми глазами. Он принадлежал к тем людям, которые производят впечатление, будто, описывая их платье, определяешь их душу. Опишем же его одежду: на нем были брюки в мелкую клетку, черную с белым; черный галстук Лавальер, желтые башмаки, гетры и пиджак, обшитый тесьмой. Ногти его были тщательно отделаны, пробор на голове безупречен. Он непрерывно производил какие-нибудь движения: крутил свой галстук, вкладывал и вынимал монокль, поправлял булавку в галстуке. Он был одним из тех, большая душа которых проявляется в маленьких странностях. Особая мягкость, тень какого-то ребячества сближала его с каждой из присутствовавших женщин. Он был под пару каждой, даже самой молодой, даже голым женщинам фресок, он, одетый в свой изысканный костюм. Но он был один. Заказав на завтрак котлетку, он внушил метрдотелю своей котлеткой такое же почтение, какое другие внушали, заказывая омара или фазана; окончив завтрак, он поклонился нам и вышел.

— Это отец невестки Ребандара, это Фонтранж, — сказал мне Моиз. — Мы сегодня не можем никак избавиться от этой семьи…

И вот таким образом я узнал историю отца Бэллы.

В семье Фонтранжей царил переменный режим сухости и нежности. За поколением Фонтранжей, которое жило обычно до восьмидесяти лет, в скупости, презрении к соседям, жестокости к детям, следовало всегда поколение пылкое и страстное, которое умирало рано. Таким образом дед и внук, принадлежащие к сухому и суровому поколению, оставались одни друг перед другом в течение долгих лет, и они-то и создавали репутацию жестокости и дикости этой семье, в которой один из двух умирал от любви, отчаяния или меланхолии. Единственной общей страстью у Фонтранжей жестоких и у Фонтранжей мягких оставалась охота. В их владениях охота была до сих пор такая же разнообразная, как до революции. Они содержали всевозможного рода собак, хорьков, соколов, различных птиц для приманки; они следили за тем, чтобы на их земле размножалась всякая дичь, чтобы не истребляли никаких животных, даже причиняющих вред — барсуков, выдр, лисиц. Они не подчинялись никаким законам, никаким актам, изданным Конвентом и Директорией об истреблении диких животных, и отец нашего соседа по столику в ресторане был разжалован в 1878 году из капитанов в простые солдаты, потому что он разводил в своих лесах волчиц.