Bella Германия

Его письма становятся все более агрессивными, звонки – более частыми. Даже в присутствии Э., как сейчас. Я повесила трубку, солгала. Я лгу В. и не знаю, сколько еще лжи может выдержать человек, чтобы не утонуть в ней. Особенно сейчас, когда Э. и В. начинают медленно прозревать.

Вчера они вместе ремонтировали велосипед – трогательная картина. Любая мать радовалась бы, глядя на такое. Но мое сердце болезненно сжималось. От стыда, наверное.

19 февраля 1969

Я должна с ним встретиться. Если он расскажет Э. или В., моя жизнь разрушена.

Обрывки мыслей, моментальные снимки переживаний – из всего этого мне предстояло воссоздать картину событий. Записи Джульетты были чем угодно, только не связным повествованием. А безупречный немецкий и каллиграфический почерк были не чем иным, как попыткой обрести хоть какую-то опору – в правильной форме, коль скоро того не позволяло сделать разорванное, продиктованное страхом и отчаянием содержание.

Ее не пугало, что она полюбила не того человека. Джульетта винила себя за то, что разлучила отца с сыном. Она готовила, гладила и шила, как будто ничего не происходило. Первой забирала письма из почтового ящика, первой подходила к телефону. Если звонил Винсент, тут же клала трубку и объявляла, что ошиблись номером.

Джульетта убеждала себя, что это ложь во спасение, пока не поняла, что обманывается. Рано или поздно Винсент прорвется к сыну, она не сможет оберегать их друг от друга до бесконечности. И это подтолкнуло ее к встрече с ним.

И вот настал тот ветреный мартовский день, когда она, пока Энцо работал на рынке, села на трамвай и отправилась на другой конец города, где ее никто не знал. В вагоне Джульетту отчаянно трясло, хотя она и сидела рядом с батареей. Промозглый холод этой зимы, которая никак не желала кончаться, пробирался через подошвы. Потому что чем больше Джульетта заботилась об одежде, тем меньше оставалось денег на добротную обувь.

Вплоть до Рождества Джульетта собиралась купить себе пару зимних сапог, а потом решила, что зима и так скоро закончится и вполне можно доходить в легкой демисезонной обувке. И такое повторялось из года в год. Рано или поздно весна, конечно, наступала. Джульетта знала, что и этот год не станет исключением, хотя ожидание затянулось.

Выходя на остановке, она поймала себя на том, что бормочет «Отче наш». «И прости нам грехи наши, как и мы прощаем должникам нашим…» Сколько раз она нараспев повторяла эти слова вместе с другими прихожанами маленькой, вечно битком набитой церкви. Она ничего не забыла – ни женщин в перчатках и зимних пальто, ни опущенных глаз, ни дыхания, вырывающегося паром. Ни – тем более – материнского голоса и пристального взгляда – сверху вниз – на них с Джованни. Мать следила, чтобы они отчетливо произносили каждое слово. «Да будет воля Твоя и на земле, как на небе…» Мы – ничто, грешники, и хлеб наш насущный – милостыня.

«Как и мы прощаем должникам нашим…»

Уже тогда Джульетта думала, сможет ли когда-нибудь простить людей, убивших ее отца. И если нет, как тогда Бог простит ей ее грехи или то, что она в то время считала грехами, – вранье и невымытые перед сном ноги. И запретные желания, те самые, что выводили ее за рамки материнского «мы» – тесного, словно церквушка, в которой эти «мы» молились. Джульетта думала, что навсегда оставила прошлое в прошлом. Но сейчас она чувствовала его точно саднящее клеймо, которое ей суждено носить всю жизнь.

Место встречи выбрал Винсент. Телевышка – самое высокое и современное здание в городе. Довольно популярное, но для Джульетты риск встретить здесь кого-нибудь из знакомых был минимален. Гастарбайтеры сюда не ходили, хотя именно они возвели этот устремленный в небо гигантский карандаш, у подножия которого у Джульетты закружилась голова.

Строение заметно контрастировало с бюргерским духом баварской столицы. Здесь, на насыпных холмах Обервизенфельда, на развалинах последней войны, пройдут Олимпийские игры, покажут миру новое лицо Германии.