Белое братство

Личная комната была не самой большой в квартире и окна ее выходили на теневую сторону, зато в ней Успенскому было спокойно. Здесь он обставил все по своему вкусу, точней, не по вкусу даже, а по наитию. Непреднамеренно он почти в точности воссоздал на этом пространстве комнату своего детства с письменным столом у окна, на котором неизменно лежала стопка каких-нибудь книг. Не то чтобы Успенский читал запоем, но вид книжных корешков, желательно потертых, с историей, сложенных несколько небрежно, считал обязательной составляющей уюта. В другом углу, по диагонали от стола, разместился небольшой бежевый диванчик. Здесь же вдоль двух смежных стен тянулись полки, заставленные не только книгами (по большей части еще из родительской библиотеки), но и разными трудно опознаваемыми приспособлениями, на которых он упражнял свою инженерную мысль. Никто, кроме него, не мог понять, что по итогу должно получиться из этих странных конструкций, да и сам Вадим Сигизмундович не всегда сходу мог вспомнить, какая именно идея когда-то давно вдохновила его настолько, что он взялся собирать такую нелепую штуковину, но так и не закончил.

Часть этих недоделок дышала на него атмосферой далекого времени, в котором он был прям, как стела, и с особой легкостью носил фетровую шляпу, а душе и мыслям его было так легко, что он беззаботно развлекался, выдумывая разные хитроумные приспособления, и часами корпел в поисках решений, как воплотить их в жизнь. Другая часть – хранила ощущение смутного периода, в котором Успенскому просто хотелось поменьше думать, анализировать происходящее, осознавать, потому что от этого с ним стали случаться панические атаки – он подолгу не мог заснуть, таращась невидящим взором в темноту. Мысли о том, что совсем скоро утро забрезжит узкой полоской света, которая быстро развернется в новый бессмысленный, но терзающий день, отдавалась в нем цепенящим, холодным и липким страхом. Были ночи, когда это жуткое оцепенение не позволяло ему сомкнуть глаз до утра; лежа, он наблюдал в окне появление зарницы, и лишь когда она раскидывалась так, чтобы полностью укрыть небо светлым полотном, Успенский немного успокаивался, просто потому, что неизбежное уже случилось. В те времена, он садился мастерить что-нибудь лишь с целью занять мысли, израсходовать лимит мозговой активности на текущий день. Укладываясь спать, он старательно продолжал думать об изобретениях, цепляясь за эти мысли, как за спасательный круг, который медленно дрейфует к тихому берегу сна. Теперь и те и другие чудо-начинания нет-нет обдавали его тончайшим, еле ощутимым шлейфом грусти. Она ощущалась не явно, не овладевала им целиком, а существовала лишь ненавязчивым фоном, но, когда Успенский замечал ее в себе, он понимал – причина ее в том, что большинство своих начинаний он так и не довел до конца, откладывая самое волнительное во всем процессе – момент завершения – на неопределенное и неясное «завтра». И что-то подсказывало ему, что так он поступал и со всеми остальными начинаниями в своей жизни.

Но в этот день, уединившись в своей комнате, он не обращал никакого внимание на обстановку, он вообще, казалось, ничего вокруг не видел. Новость о крушении самолета, которое ему каким-то чудом удалось напророчить с такой точностью, накануне повергла его в шок. Тем более, пророчество было страшным, кровавым. Конечно, он не ожидал, что случайно брошенная фраза может воплотиться в реальность. Да и как он мог ожидать подобных совпадений, если наверняка знал про себя, что никакой он не пророк, не предсказатель, не экстрасенс. Он даже чувствительной интуицией никогда не обладал. «Или… Обладал, но не догадывался об этом?..» – предположение вспыхнуло искрой и тут же погасло, как падающая звезда, увидев которую уже через секунду сомневаешься – не показалось ли. Новость о трагедии он воспринял так болезненно и остро еще и потому, что раньше подобные страшные события случались с кем-то другим и где-то далеко, а теперь произошедшее каким-то непостижимым образом было связано с ним самим. Связано так тесно, что Вадим Сигизмундович всем своим существом вдруг ощутил чудовищной силы вибрации этой беды, и психоэмоциональная перегрузка увлекла его в забытье.