Белое братство

Внутри у него гуляла неприятная рябь раздражения. «Поскорей бы уже отстреляться и побыть одному. А еще лучше – выспаться. Опять потащит меня изображать дрессированную обезьянку». Положа руку на сердце, Вадим Сигизмундович мог честно признать, что никогда не грезил о славе, только о покое и воле. Он не до конца понимал, зачем Свете так нужен весь этот фарс, в который она его беспрестанно втягивает. В чем его жизненная необходимость? «Может быть, я отстал от жизни и не способен вникнуть в те законы, которые диктует время и которые, похоже, очевидны для Светы?», – думал он всякий раз, когда наблюдал за тем, какой сверхважностью она наделяет каждый его чих в публичном пространстве. И все же его не покидало слабое, ненавязчивое ощущение, что, умножая его известность, старается Света не для него. Что он всего лишь инструмент для реализации ее личных интересов, но вот каких именно он понимал не вполне. Но в силу характера и житейской привычки оставался ведомым и неконфликтным. В конце концов, он допускал, что может быть неправ в своих ощущениях.

Превозмогая головную боль, он ждал ее решения, стоя в семейных трусах, которые на худых ногах топорщились кромкой, словно рюши. Нагота обостряла в нем чувство уязвимости, которое постоянно обреталось внутри вредоносным микробом, мешая жить без оглядки, а послевкусие сегодняшнего сна, в котором крошечный Успенский был зажат в грубой душной ладони великанши, только нагнетало это неприятное чувство. Он хотел поскорей одеться, неважно в костюм или в балахон. Хотя в глубине души костюму отдавал большее предпочтение.

Но сейчас, разговаривая со Светой, он поймал себя на мысли, что вариант сегодняшнего облачения занимает его в меньшей степени, чем другой насущный вопрос. Рефреном в его голове крутилась мысль – возможно ли такое, что он стал видеть вещие сны? Мысль была любопытной, занимательной настолько, что грозила вытеснить собой из сознания все остальное, нагло пробившись на передний план и заблестев завораживающими всполохами. В то же время инстинкт самосохранения нашептывал ему, что такого поворота событий лучше поостеречься, не торопиться с тем, чтобы отдаться во власть манкой мысли сразу и безраздельно. Поэтому Вадим Сигизмундович проявлял внутреннее сопротивление, тесня ее на задний план. Но все же по возможности пристально вглядывался в подбородок Светы, пытаясь разглядеть, есть ли на нем воспаленный бугорок прыща. Задача осложнялась тем, что долговязый Вадим Сигизмундович был на полторы головы выше бойкой пассии, которая к тому же все время суетливо крутилась и задумчиво потирала подбородок пальцем. Но, кажется, что-то вроде прыщика ему удалось разглядеть.

– Ох, и правда, тяжело мне дается этот выбор, – Света вздохнула, изловила вертлявую мысль и вернула ее на прежнее место.

«Пожалуй, для дела лучше все же балахон. Личные амбиции пока отложим», – приняла она волевое решение и всучила Успенскому хламиду вместе с вешалкой. Ксилофон снова затренькал, заставив его вздрогнуть.

– Одевайся, через полчаса выходим, – скороговоркой скомандовала Света и ответила на вызов.

Машину в этот раз она вела взволнованно, нервно, дергая от досады ни в чем не повинный руль и называя товарищей по несчастью, оказавшихся вместе с ней в московских пробках, придурками и козлами. Успенский же вел себя в дороге невозмутимо и отрешенно. Перед его замершим, казалось, невидящим взглядом сменялись цвета, модели и марки машин. В тесном потоке жизнь внутри салонов была как на ладони, даже беглого взгляда хватало для того, чтобы воображение услужливо выдавало ярлыки каждому, кто попадал в поле его зрения. На автомате сознание фиксировало безразличные для самого Вадима Сигизмундовича факты: вот офисный менеджер дергает себя в душном салоне за тугой воротничок розовой рубашки; вот хозяин жизни с лощеной загорелой лысиной гладит по острой коленке молодую содержанку; вот потенциальная или состоявшаяся содержанка подводит дутые губы в зеркальце заднего вида; вот гости столицы кавказской наружности, явно измотанные Москвой, о чем-то эмоционально спорят (может у них проблемы с торговой точкой на каким-нибудь рынке?). «Эх, люди, люди», – только и думал об этом многообразии судеб Успенский, дальше его мысль почему-то не шла.