Белое движение. Исторические портреты (сборник)

Б. В. Савинков вскоре по завершении «Мозырского похода», размышляя о причинах его неудачи, на первое место ставит «недостаточность пропаганды», не подтолкнувшей крестьянство к массовым восстаниям, а красноармейцев – к столь же массовым сдачам в плен или переходам на сторону белых. Не отрицая существования «пропагандистского фактора», подчеркнем все же, что лучшей пропагандой всегда останутся боевые успехи, свидетельствующие о серьезности и жизнеспособности новой силы и устанавливаемой ею власти. Балаховцы же в этом отношении оказались в явно невыгодном положении, особенно с 20 ноября, когда, по рассказу самого Булака, от пленных стало известно о крушении южного фронта белых (эвакуация Врангелем Крыма завершилась 15–16 ноября по новому стилю). С этим вряд ли могла потягаться любая пропаганда Армии, оказавшейся один на один со всей Советской Республикой и ее вооруженными силами и фактически не имевшей тыла.

Щедрая помощь Польши своему союзнику Балаховичу сошла на нет в условиях переговоров с большевиками: обещанная полякам контрибуция в тридцать миллионов золотых рублей (около 14% всего, что оставалось от золотого запаса Российской Империи) также стала весьма эффективным «способом пропаганды». В результате сила балаховской артиллерии так и осталась неопределенной, числящиеся в составе Армии бронепоезд и десять аэропланов, похоже, нигде себя не проявили (не говорит ли это об их реальном состоянии?), а внешний вид героев-партизан ярко запечатлел Савинков: «Какая гвардия сравнится с ними? Ночь без сна, день в бою, ночь снова без сна. Руки мерзнут – перчаток нет, ноги мерзнут – обмотки, на плечах – подбитая ветром шинель, но вместо фуражки меховая папаха и на папахе мертвая голова. Новая народная русская форма. “Петушиная” – скажут мне. Я отвечу: “Заслужите ее”».

Неблагополучно было и в собственном тылу. Начальник снабжения Армии капитан Елин не смог представить оправдательных документов на истраченные суммы (по общему мнению – просто проворовался), был отстранен, а позднее даже угодил под следствие, но и ревизия его деятельности велась каким-то странным способом – по рассказу самого Елина, например, «имущество интендантское выгружалось без всякой системы на полотно железной дороги. Мешки с мукой и сахаром складывали прямо на рельсы. Много мешков было намочено дождем и разорвано вагонами проходящих поездов»…

Много нареканий вызывает обычно и моральный облик фронтовиков-балаховцев, обвинение которых в грабежах, насилиях и, конечно, еврейских погромах стало уже общим местом. Бессмысленно рассуждать, что предшествовало чему: отказ евреев вступать в организуемую для них при штабе Балаховича «Отдельную Еврейскую Дружину» прапорщика Цейтлина – или бесчинства «батькиных» молодцов; вступление тех же евреев в Красную Армию (во время ее наступления, в Белостоке, Седлицах и др.) – или убежденность балаховца в том, что «все жиды – коммунисты»; но, вспоминая о вполне реальных и засвидетельствованных случаях убийств, грабежей и отвратительных издевательств, мы обязаны вспомнить и приказ, отданный Булаком еще 20 октября и предававший военному суду не только участников погромов, но и командиров тех частей, в которых служили погромщики. Застигнутые же на месте преступления подлежали немедленному расстрелу, что неоднократно производилось и самим генералом и о чем тоже имеются конкретные свидетельства, с датами и именами расстрелянных. Кроме того, в ответ на легенду об «организованных свыше погромах балаховцев» необходимо заметить, что ни один военачальник в здравом уме не отдаст приказа об устройстве погрома, поскольку это во мгновение ока разложит и разрушит войска: «…Кто разбил дверь, тот уже не гость, а разбойник. Начинается неудержимый грабеж», – справедливо пишет Савинков. И лучшим свидетельством против обвинений Русской Народной Добровольческой Армии в массовых бесчинствах служит сохранение ею боеспособности до последних дней борьбы на своей земле.

Несмотря на тяжелую обстановку, говорить об утрате балаховцами боевого духа отнюдь не приходится. «Ибо самое замечательное, что я видел в 1-ом конном полку, – улыбка на всех устах, – рассказывает тот же Савинков, проделавший с полком значительную часть похода. – Трусит рысью – улыбается во весь рот. Встает с зимней зарею, седлает коня – улыбается во весь рот. “Возьмешь вот эту деревню”, – улыбается во весь рот. – Не преувеличиваю, говорю то, что видел, – лежит раненый, улыбается во весь рот. “Что ты?” – “Жил грешно и умираю смешно”». И это действительно кажется кощунственным преувеличением, «литературщиной», – но ведь и Балахович вспоминал партизан, умиравших с улыбкой и последней просьбой – похоронить с музыкой или закурить напоследок: «пусть-де знает Батько, как сынки умирают».