Белое движение. Исторические портреты (сборник)

– Мы теперь это знаем. Домой пойдешь – не дойдешь… К красным – ну их в болото… В Польшу – незачем. С вами пойдем.

– И драться только до дому. Мозырский до Мозыря. Смоленский до Смоленска, Московский до Москвы.

– Вот-вот… правильно… Ну, я – Казанский. Мне далеко идти.

Не раз, не два, не десять раз слышал я такой разговор, всегда один и тот же, как две капли воды на себя похожий. Только менялись губернии: Казанский, Тульский, Псковский… »

И советское руководство было немало встревожено наступлением Булака, спешно передавая две новые дивизии командованию своей 16-й армии и подняв чуть ли не по всей Республике пропагандистскую кампанию.

Мчится Балахович со своими громилами,

Мечтает Коммуну с корнем выломить, —

стращали «Окна РОСТА» [228] , на которых генеральский кулак душил кого-то маленького и щуплого, очевидно коммунара. А на другом плакате из-за горизонта зарился на Советскую Республику и сам, заботливо подписанный, «Балахович» – страшный, толстомордый, с длинными седыми усами и оскаленной пастью, в золотых генеральских эполетах… Что же заставляло большевиков проявлять такое беспокойство?

Прежде всего, похоже, здесь играла роль все-таки боязнь возобновления польского наступления. Тяжелые бои осени 1920 года, в результате которых тысячи красноармейцев оказались в плену, а чуть ли не вся 4-я армия вынуждена была перейти границу Восточной Пруссии и интернироваться там, – были слишком хорошо памятны руководителям РСФСР. Западный фронт Республики был если и не растерзан, то во всяком случае сильнейшим образом потрепан, так что рассчитывать на энергичный и действенный его отпор, пожалуй, и не приходилось. И если бы за партизанами Булак-Балаховича, занимая освобожденную территорию, двинулись регулярные польские войска, – противостоять им было бы отнюдь не легко. Вряд ли сбрасывались со счетов и собственные качества балаховцев, – причем не столько военные (агентурная разведка Красной Армии еще накануне «похода на Мозырь» установила, что из четырех дивизий «Батьки» две находятся в стадии формирования; одна из них – кавалерийская – так, кажется, и не была сформирована до конца), сколько политические, о которых так громко трубили Савинков, Мережковский и их коллеги по перу. Кто, как не большевики, знал цену разрушительной пропаганде и социальной демагогии, – и потому их не могли не испугать лозунги «Программы», при всех их недостатках возбуждавшие симпатии крестьянства в неизмеримо большей степени, чем проводимая методами жесточайшего террора советская продразверстка.

И основания для такого беспокойства были: даже если критически подходить к утверждениям Савинкова, будто «Балахович больше революционер, чем солдат, хотя дай Бог, чтобы все были такие солдаты», а «любой солдат 1-ой дивизии, старый партизан-балаховец – пропагандист. На стоянке, в каждой крестьянской семье, в каждой хате солдаты 1-ой дивизии ведут пропаганду», – все-таки нельзя отрицать, что взаимодействие с населением безусловно было, хотя «пропаганда» устами рядовых партизан и шла, скорее всего, не по «Программе», а так, как описал ее тот же Савинков:

« …Он протискался сквозь толпу, огромный, седобородый, похожий на раскольничего попа, загремел, показывая корявый палец:

– Это что, огурец или палец? Палец… А я кто? Барин или мужик? Мужик… Так чего зубы-то заговаривать? Бери, ребята, винтовки! Бей их! бесов! Бей бесов окаянных, комиссаров и бар!.. Довольно поцарствовали над нами!.. Правильно ли я говорю?..

– Перекрестись, что против панов.

Егоров снял кубанку и перекрестился на церковь… »

Впрочем, одними митингами выиграть войну было нельзя. На северо-восточном и юго-восточном направлениях от Мозыря войска Русской Народной Добровольческой Армии начинали терпеть поражения в стычках с перебрасываемыми сюда советскими дивизиями, а зарвавшейся под Речицей ударной группе из «дивизии смерти» и недоформированной конницы угрожало окружение.