Белое и красное

Ирина сидела, прикрыв глаза. Он давно восторгался правильными чертами ее лица, ее миловидностью. В лице Ирины, освещенном утренним солнцем, он заметил что-то новое, ему незнакомое. Не было напряженности, она исчезает у молодых женщин, когда они перестают волноваться, встретят ли своего суженого, когда их отпускает страх, что они останутся одиноки и что другие, более ловкие и смелые в любви, опередят их. Эти годы, когда женщина освобождается от страха, а новый, второй страх, страх старения, еще не появился, эти годы считаются лучшими в жизни женщины, так по крайней мере утверждал один модный, правда третьеразрядный, писатель. Поэтому Чарнацкий, понимая, что легче всего воспринимаются истины, исходящие от третьесортных писателей, порой соглашался с их сентенциями и считал, что в этом есть какая-то житейская мудрость. Сомнительная? А откровенно говоря, сколько их, несомнительных мудростей?

Ирина решила держаться от него на расстоянии. Решила относиться к нему как к жильцу, поселившемуся в их доме. Не разговаривала. И даже когда он спросил о «Трех сестрах», сделала вид, что не помнит этот спектакль…

Он украдкой разглядывал ее. На лице появилось выражение покоя, и этот покой изменил ее, она стала совсем другой. Даже чуть располнела. Неужели юнкер сделал ее счастливой? Он невольно обратил внимание, как тополиный пух в ритм дыхания то касается, то отлетает от ее губ. Он мог бы…

— Католик…

Чарнацкий отпрянул от окна. Радостный крик юного представителя православия донесся до него уже в комнате.

«Ирина не могла видеть меня. Не хватало, чтобы она подумала, будто я подсматриваю за ней. Несносный мальчишка», — огорчился Чарнацкий.

У Кулинского ночью опять случился приступ астмы. Он пытался успокоить себя, что этот тополиный пух, вызывавший у него приступы удушья, скоро перестанет летать по городу.

— Ты только подумай, кругом тайга, могучие, красивые деревья, которые одним своим ароматом способны вылечить человека. А здесь, в городе, эти несчастные тополя, неизвестно, кто и зачем их здесь посадил. Хоть бы вымерзли! Будь на то моя воля, я бы их все до единого вырубил.

Потом адвокат рассказал Чарнацкому о самых богатых семьях Иркутска, об огромных состояниях, сколоченных на сибирском золоте, на торговле между Россией и Китаем. О скандальных историях в среде иркутской знати.

— Увы, среди них у меня нет клиентов. Если б я не был поляком… — Адвокат махнул рукой и переменил тему. — К сожалению, пока я не могу взять тебя на должность секретаря, вопрос несколько осложняется. Тобешинский не отказывается от своего обещания, но считает, что в настоящий момент вопрос об организации польских школ важнее, нежели Суд чести.

— Найду я себе какое-нибудь занятие… А если нет, поеду дальше.

— Тобешинский сказал, что в течение месяца вопрос решится. Ты мне писал, что в свободное время собирал материал о ссыльных поляках в Якутии, как я тебе советовал…

— Кое-что удалось собрать.

— Ты только не спеши, Ян, не спеши. Мне кажется, наш председатель боится, как бы и остальные министры Комитета, так мы именуем себя, не потребовали себе, как и я, секретарей. И знаешь, что я придумал? Предложил председателю, чтобы Комитет оплачивал исследования по истории поляков в Сибири и поручил бы эту работу тебе.

— Да разве я справлюсь? — Ян с недоверием посмотрел на Кулинского, решив, что тот шутит.

Когда-то он всерьез мечтал заняться историей, а теперь боится, справится ли с таким делом.

— Не спеши, Ян. Пока ты будешь переписывать отдельные документы. О восстании польских ссыльных и кое-что из нового. В этом всеобщем хаосе, когда разрешается публиковать даже фамилии агентов охранки, можно добраться до многих материалов. Ты будешь снимать копии, а кто-то другой потом, когда все уляжется, настанет время, обработает их…

«А почему бы и нет? — подумал Чарнацкий. — Адвокат хочет вернуться на родину не только с деньгами, но и с историей польского мученичества. Это дальновидно…»

— Согласен.

— А в Суде чести опять полно работы. Едва удалось уладить дело поручика Бозетовского и этого инженера, как новый скандал. Поручик Эллерт исчез из Иркутска, задолжав довольно солидную сумму подполковнику Свенцкому. А у подполковника дочери на выданье.

«Какой-то Эллерт работал, кажется, у Шнарева?» — никак не мог вспомнить Чарнацкий.

На стене висело два орла одинаковой величины. И оба свеженарисованные, поскольку краска еще не успела высохнуть. Белый орел с короной. Черный орел, двуглавый — герб Временного правительства, и от орла, который красовался на тюрьме в Александровском заводе, отличался тем, как разглядел Чарнацкий, что был без короны, с опущенными крыльями, ни скипетра при нем, ни монаршей державы.

— Что?.. — Адвокат заметил, как внимательно Чарнацкий разглядывал орлов. — Висят рядом, но каждый сам по себе. Так и должно быть!