Белое и красное

Опять пересохло во рту. А сердце выскакивает из груди, будто он карабкается по крутому берегу Лены. Если б в Якутск в эти минуты входили красногвардейцы, он не в состоянии был бы командовать своими якутами. Вчера он дал себе слово, что сегодня обязательно проверит посты. На Осенней пристани и на колокольне Никольской церкви. Якута не держать в напряжении — он тут же расслабится. А это значит — будет спать, и на него нельзя рассчитывать, так учил Шнарев, а уж он-то их хорошо знает, ибо тысячи якутов бродят по тайге, бьют зверя для него, Петра Акепсимовича.

Нет, сегодня он не поедет проверять посты — ему не до этого. При мысли, что надо встать с кровати, спуститься вниз, разбудить Пашку, ему становилось совсем скверно. Со стоном Эллерт перевернулся на живот. Похоже, он еще не совсем протрезвел, а в таком состоянии нельзя принимать никаких решений, пусть уж лучше плывут перед мысленным взором женщины, любовные похождения, охотничьи приключения. Опять качнулся наган, словно предупреждая. О чем?.. Так жить нельзя, нельзя ждать того момента, когда единственным выходом останется пуля в висок. Молодец Пашка, не забыл о нагане. Значит, якуты, только якуты, могут спасти его, Веру Игнатьевну и даже тех растяп из якутского Совета.

Только его отряд — реальная сила, на которую может опереться якутский Совет. Его якуты пойдут за ним в огонь и в воду. А если раздобыть побольше оружия, можно набрать по улусам целый легион. Интересно, а сколько якутов живет на свете? Миллион? Когда-то ему Малецкий говорил, да он сразу забыл. Якуты волновали его, как прошлогодний снег. Он думал о них просто так. Выплыв откуда-то из закоулков памяти, в его набрякших от алкоголя мозгах появилось слово «диктатура» — огромными буквами на транспаранте. Еще усилие — и из вчерашнего пьяного небытия всплыли какие-то детали, губы Веры — тонкие, придающие лицу хищное выражение. Вера наклонилась, он уже было решил, что она вняла его мольбам и вот-вот поцелует. Но она зашептала: «Есть ли в этом городе мужчина, способный к борьбе за власть, ведь никакого труда не составляет стать здесь диктатором». Да, диктатура… Для России нужна только диктатура. Вера, видимо, как и он, была возмущена покорностью якутского Совета в переговорах с комиссией Центросибири. Этот бездельник Шафран не выполнил приказа. Он должен был реквизировать «Тайгу», а комиссию отправить трактом в Иркутск. Чего проще. А он шлет телеграммы, ссылаясь на то, что активность населения сделала невозможным задержание парохода. Если б это зависело от него, Эллерта, он приказал бы арестовать комиссию и доставить в Якутск. А здесь он заставил бы их выложить, что это за специальный отряд, которым вот уже столько времени пугает их Иркутск, каковы планы большевиков. Вторая такая оказия — заполучить прямо в руки представителей Центросибири — не скоро представится. Бездельник этот Шафран. Не иначе рассчитывает, что за оказанную услугу большевики его не поставят к стенке.

К стенке? Эллерт вздрогнул, кобура с наганом качнулась над головой. А в ЧК — Дзержинский… Феликс Эдмундович… Поляк… «Везде эти поляки!» Бондалетов с презрением произносит слово «поляк», будто ругательство. И Бондалетова нельзя не принимать в расчет. Хоть и едут они с ним в одних санях, этот негодяй делает все, чтобы взять над ним, Эллертом, верх. Не доверяет ему. Для него Эллерт — полячишка. Что же еще должен сделать капитан Болеслав Эллерт, чтобы эти русские навсегда запомнили, что его отец поляк? Диктатура!..

Опять ожили тонкие губы Веры. Говоря с ним, она смотрела на него с надеждой и вызовом. Диктатура! Тогда не нужны были бы дискуссии о том, следует ли разрешить в этом году первомайскую демонстрацию или нет, арестовывать или не арестовывать мадемуазель Кузэн, поскольку имеются неопровержимые доказательства ее сотрудничества с большевистским подпольем. И не надо было бы испрашивать санкций прокурора. И, уж конечно, нашлись бы деньги на организацию якутского легиона, целой якутской армии…

Опять его взор затуманился, опять замелькали картины прошлого, сменяя одна другую.