Беломорье

Создавать кооперативные артели, по мнению Двинского, легче всего было по берегу Кандалакшского залива, где весной применялся подледный лов. Стоило только «сколотить» рыбаков, дать им невод, и вольная артель была бы готова. Подобно любому помору, не имеющему своего невода, Терентий начал жаловаться — мол, будь у него невод, и житьишко стало бы ладнее. Как и всюду, делались подсчеты, из которых становилось ясно, что рядовому рыбаку никак не раздобыть дорогостоящий невод.

— Вот ты, барин, и пойми, — Терентий от волнения потер длинный, словно сбитый на одну сторону нос. — Ни отцу, ни мне, ни моему Алешке не раздобыться неводом! А разве можно рыбаку без невода жить?

Попыхивая трубкой, Двинской сочувственно качал головой. Куда бы он ни приехал, всюду у поморов только и разговора, что о неводе, который позволил бы не зависеть от хозяина. «Владыка-невод, владыка-невод», — думал Двинской, и у него зарождался сюжет сказки о волшебном неводе, от которого целиком зависело счастье помора.

— Дать бы вам повод, — осторожно повел разговор в нужном ему направлении Двинской, — и Трифона Артемьича можно было бы побоку?

— А то как же! — оживленно подхватил Терентий. — На черта нам этот кровопийца. Брюхо-то у него, как у клопа. Во! Сколь кровушки нашей напился, а водку как хлещет — за мое почтение! Водку хлещет с доходов, а доход ему — с меня и других покрутчиков… Выходит, за меня мою же водку, сукин сын, хлещет.

— А ты спасибо скажи Трифону, что заместо тебя хлещет, — насмешливо вступила в разговор хозяйка. — А то бы совсем одурел! Ужо завтра каким мудрецом до дому доберешься!

— Завтра нам у Трифона гулять, — по-дружески подмигивая и сразу просветлев, пояснил Терентий. — Вот, значит, баба и ярится. А с чего бы это, барин, все бабы страсть как не любят, когда рыбак душу отводит? — начал рассуждать Терентий. — Старики бают — в бабе червяк такой живет, что водочного духу не терпит! Так ли по-ученому?

Поднялся семейный спор, и он надолго отвлек Двинского от нужной беседы.

Утром раздался колокольный звон, и со всех сторон к церкви потянулась многочисленная родня Трифона Артемьевича, а также и те, кому хотелось побывать на званом обеде лавочника.

Двинской вышел на улицу и направился к дому Трифона Артемьевича. Большой колокол перестал гудеть, и весело затрезвонили малые колокола. Это был условный знак, что в церкви собралось достаточно народа, и потому именитому земляку было время шествовать в храм.

Из дома, где висел громадный замок на дверных створках лавки, на улицу вышел толстый мужчина и не менее дородная женщина в топорщившейся ковровой тали. Они чинно перекрестились и, держа друг друга за руки, медленно направились к церкви серединой улицы.

Двинской подошел к лавочнику и заговорил о цели своего приезда, не замечая, что своим присутствием он нарушает чинное шествие пары.

— Не видишь, господин, что в церкву иду? — буркнул Трифон, даже не поворачивая к нему неестественно задранную вверх голову. — Отвяжись ты, Христа ради!..

Двинской отошел в сторону и от нечего делать тоже решил отправиться в церковь. Когда Трифон ступил на паперть, колокола затрезвонили еще задорнее. Не зря трудился звонарь — знал, что Трифону Артемьевичу очень нравится такая встреча, так ведь положено встречать архиереев!

В жарко натопленном храме на амвоне стояли приходский поп и дьякон, а ближе к входу толпилось до полусотни земляков, пришедших «уважить» богача. Раскланиваясь и называя зажиточных односельчан по имени и отчеству, а бедняков только по имени, Трифон неторопливо поднялся на амвон и, медленно приложась ко всем большим образам иконостаса, встал на левый клирос, где был расстелен коврик. Только после этого дьякон, предварительно гулко откашлявшись, начал обедню.

Во время «большого выхода», после поминания царской семьи, дьякон громогласно загудел:

— И господина нашего, высокопреосвященнейшего Михе-ея, епископа архангельского и холмогорско-о-о-г-о!

Затем, после длительной паузы, он усилил голос до предела:

— …и болярина Трифона со родственниками и со всеми здесь иже пребывающими и молящимися-я-я!

При этом причт чинно поклонился Трифону Артемьевичу, а тот, поспешно крестясь, откланялся им. Всем присутствующим в церкви вменялось перекреститься, и считалось лучше, если не один, а несколько раз. По окончании обедни, подойдя к кресту, именинник троекратно поцеловался со священником и пригласил:

— Просим вас с отцом дьяконом и матушками на угощение!

А каждому, кто прикладывался к кресту и затем поздравлял его, лавочник отрывисто повторял:

— На обед… на обед…

Обратное шествие Трифона Артемьевича сопровождалось веселым перезвоном колоколов, и этот звон длился до тех пор, пока лавочник не вошел в свой дом. Там началась суетня — хозяйке, по обычаю, бедные родственницы помогали накрывать на стол, а сам хозяин сидел в кресле под божницей и отрывисто рявкал:

— Батюшкино вино куды ставите? Да дьяконово поодаль поставьте, а то о прошлый раз дьякон батюшкино выхлестал. Под стопку Миколе Зосимычу блюдечко подложите… Чай, не сухопайщик сядет!