Белые и черные

Дуня потупила голову, ничего не отвечая. И разговор, по-видимому, должен был прекратиться на самом интересном месте, но в эту минуту вошел в комнату генерал-полицеймейстер Дивиер. В последнее время он часто захаживал к Авдотье Ильиничне, оставаясь у ней по нескольку минут, иногда по получасу, в ожидании, пока доложат герцогине Анне Петровне и она его примет. С ним Авдотья Ильинична любила потолковать и по уходе его чувствовала себя довольною приобретенными сведениями. Говорил же он охотно, не стесняясь, и простотою обращения заставлял невольно считать себя человеком искренним. Русских и русское он любил и желал всего хорошего намерениям русских патриотов, сочувствуя им, но никак не держа сторону своего высокого шурина. Он, видите, долг ставил выше всего и не желал подслуживаться Меншикову, который, как известно, выдал за него сестру, только повинуясь Петру, и потом всячески старался вредить зятю. Эти обстоятельства бросили Дивиера в ряды противников светлейшего, и теперь он пришел узнать, была ли цесаревна Анна Петровна у августейшей родительницы вечером и каков результат этого свидания.

– Ну что, Авдотья Ильинична, чем вы меня обрадуете? – начал он, показываясь из-за шкафов.

– Да что, ваше превосходительство, наша ездила, да, кажись, с сестрицей просидела. Три раза посылали, да все один ответ: не могу принять.

– Странно… Всем то же самое. Я даже начинаю думать, что Александр Данилыч намерен держать ее величество в заключении.

– Да ведь это не он говорил… женщины…

– Им приказано… это уж мы знаем хорошо… Государыня велела… Государыня этого и не знает: ей и не докладывали. Ее величество опочивала до седьмого часа… Да… да это еще что… – продолжал Дивиер. – Ведь к ее величеству в третьем, в четвертом за полночь наезжают гости. Ваш знакомый Балакирев удален на половину великого князя Петра Алексеевича.

Авдотья Ильинична посмотрела на племянницу; та потупилась.

– Чем все это кончится? – как бы про себя молвил в заключение Дивиер. – Надо принять решительные меры.

Он повернулся и хотел выйти.

– Теперь вы к ее высочеству?

– Да ведь вы говорите, что ее высочество не видала государыню?

– Да.

– Так зачем же я буду беспокоить ее высочество?

И, простившись, генерал-полицеймейстер направился по коридору к герцогу. Там была тост-коллегия.

Герцог Карл-Фридрих, увидев генерал-полицеймейстера, встал со своего места, пошел ему навстречу, взял за руки и торжественно заявил, что он избран в это почтенное общество и может занять принадлежащее ему место. Место было на конце стола, между камер-юнкерами. Как только Дивиер сел, ему тотчас поднесли большую чашу с предложением осушить ее, и тот волею-неволею должен был пропустить глоток-другой, хотя он не любил вина. Это принуждение, как видно, было особенно неприятно бравому служаке, зашедшему с единственною целью поговорить о деле; но делать было нечего. Сидя, он должен был выслушать здесь очень много высокопарных глупостей, внутренне проклиная себя, что попал в такое скучное общество, из которого трудно вырваться, тогда как дорога каждая минута. Вынув из кармана часы и видя, что уже половина третьего, Дивиер встал и, подойдя к герцогу, попросил его на три минуты выйти в соседнюю залу.

– Очень был бы рад исполнить ваше желание, любезный генерал, но не могу, не кончив тост-коллегии, и вам не советую нарушать самое главное наше правило.

– Ваше высочество, крайняя надобность…

– Еще более крайняя необходимость заставляет меня напомнить вам, мой любезный генерал, чтобы вы заняли ваше место… Порядок прежде всего, и я строгий его наблюдатель…

– Но, ваше высочество, крайность…

– Без отговорок, прошу вас: сядьте скорее и не сбивайте очереди тоста…

Дивиер пожал плечами и сел. Прошло еще битых полчаса. Нелепые риторические фразы так и сыпались из уст почтенных членов как при заявлениях благожеланий, так и в ответах на приветствия. Посмотрев вокруг себя и видя, что пирушка не скоро еще кончится, Дивиер потихоньку встал и, без шума, по коврику быстро вышел, проклиная и тост-коллегию, и необходимость тратить на нее драгоценное время.

Совсем обескураженный, Дивиер отправился к старому другу, графу Петру Андреевичу.

Там было собрание. Все признаки ненормального положения дел и трудности доступа до государыни обсуждались во всех подробностях.

Во всем обвиняли Меншикова и спорили о том, как бы лишить его власти.

Вдруг в самый разгар спора Толстой, вызванный из комнаты, через минуту возвратился и заявил с заметным дрожанием в голосе:

– Государыня больна… и припадки такого свойства, которые заставляют думать надвое: или все может кончиться самым обыкновенным порядком, или грозит несчастие.

– А скажи, граф Петр Андреич, – спросил Скорняков-Писарев, – какого пола особа, передавшая тебе это известие?

– Одна из окружающих ее величество женщин…

– А ты не подозреваешь, что слух пущен с особой целью?

– Не только не подозреваю, но прямо отвергаю всякую цель для нас невыгодную. Сашка стережет и принял все меры, чтобы никто ничего не узнал; стало быть, если мы знаем, то это против его желания…

– Смотрите, так ли?.. Нет ли тут ловушки?